Сергей Герасимов - Изобретение зла

- А где Коля? - спросил я. Оказывается, Пестрого звали Колей. Оказывается, все об этом помнили. Оказывается, моя фамилия была Кощеев, а мое имя - Андриан.

Она сказала, что тот Кощеев был просто плохой копией меня?

- Ты все проспал. Тут такая кутерьма - двое пропали. А у нас в палате десять кроватей, хотя должно быть одиннадцать если посчитать, - ответил Белый.

Сейчас он уже не был белым.

Я снова лег.

- Я сказал, сюда! - продолжил Черный несколько удивленно.

- Да пошел ты.

После пережитого меня уже ничто не могло испугать.

- А ты знаешь, что я с тобой сделаю?

- Знаю. Сейчас ничего.

- Правильно. Сейчас я голодный. А потом?

- А потом я до самой ночи не вернусь в палату.

- Правильно. Но что я с тобой ночью сделаю?

Его взгляд был мертв, совершенно мертв, на все сто процентов. Сейчас, когда он ничего не помнил, он окончательно стал черным человечком.

- А ночью ты меня не поймаешь. Я уйду по крышам. Я вылезу на чердак, потом на нашу крышу, потом перепрыгну на ту, которая возле арки. И ты меня не поймаешь.

- А я не пущу тебя наверх.

- Это потому что ты сопляк еще. Если бы ты был смелым хоть немножко, то не выпендривался бы здесь, а поймал бы меня на крыше - на той крыше. Там всего метра два прыгать. Но ты никогда не перепрыгнешь эти два метра. Потому что это могу сделать только я. И никто кроме меня. Я ты боишься - и все они видят и знают, что ты боишься. Ты только говорить умеешь. Это ты шестерка, если ты не можешь сделать такой простой вещи.

Черный достал скальпель и поиграл им в руке.

- Шо?!! Все слышали? Я дам ему десять минут после отбоя, а потом пойду за ним. Вы все ждите, а принесу вам его скальп. Но до ночи - чтоб его никто не трогал! Все слышали? Молодцы.

Днем мороз усиливался, окна совсем потеряли свою невинную прозрачность; ледяные цветы разрастались в многоголовых пятнистых змей и каждое пятнышко переливалось тенями, если двигать головой сверху вниз. Если двигать в стороны, то не переливалось. Со мной никто не разговаривал, мне никто не мешал.

После обеда я попросил у Синей заколку и она очень удивилась.

- Так ты мне дашь?

- А почему я обязана тебе что-то давать?

- Ты тоже ничего не помнишь?

- Что я должна помнить?

- Ночь в Синей комнате. Мы?

- Ну ночь - и что?

Она тоже все забыла.

- Вот это, возми это в подарок от меня, - я отдал ей три листка с синими рисунками, три портрета её самой. - Я это сам рисовал.

Синяя расцвела, портреты были похожи - лучше фотографий.

- Я дам тебе за это три заколки, хочешь? Только у меня никогда не было синего платья и синего бантика. Я вообще никогда не ношу синий цвет.

- Значит, эту девочку я выдумал.

- Значит, ты выдумал меня, - сказала Синяя.

- Нет, - сказал я. - За один портрет дай мне заколку, а за остальные два - два раза поцелуй.

Девочки просто взвились. За минуту я получил восемь предложений написать портрет, ещё больше предложений поцеловать и несколько взаправдашних поцелуев.

- Мы выйдем, - дружно сказали девочки и вышли из палаты.

- Ладно, - сказала Синяя, - держи заколку.

- А остальное?

- Может, не надо?

- Тебе не хочется попробовать?

- Хочется, - сказала Синяя, - но они же подсматривают.

Я поцеловал её сам. Ее губы были жесткими, как деревяшки.

- Это сойдет за первый раз, - сказал я, - но так не целуются. Нужно двигать губами. Теперь второй раз.

Второй раз был настоящим. Мы даже заслужили аплодиспенты зрителей. Когда я выходил из палаты, девочки целовались друг с другом.

111

У него был скальпель и он собирался его использовать. Но он дал мне десять минут и он сдержит слово. Почти сдержит, он наверняка начнет раньше.

Мне ли его не знать - после всего, что он рассказывал. Пока я поднялся на чердак, минуты уже прошли. Сколько их прошло? Две, три, пять? Но время ещё остается, только если они не начнут охоту раньше. А они начнут - нужно спешить.

В дальнем конце чердака был ещё один люк, к которому я никогда раньше не приближался; я знал об этом отверстии по неясному пятну света, которое могло быть только выходом на крышу.

Стояла безлунная ночь, но я помнил направление.

Прощупывая черноту, я пробирался сквозь нечастый ельник темных брусьев; с каждым шагом воздух становился холоднее и, наконец, дырка звездной глуби выдохнула на меня такой мороз, что несколько секунд я просто не мог позволить этому воздуху войти в свое теплое тело.

Над дыркой стоял деревянный колпак, похожий на скворечник. Две ребристые дверцы долгие годы старались удержать здесь порывы ветра, но одна из них сдалась, провисла; ночные ветры навсегда разлучили эту пыльную чету. Вторая, ровная дверка, печально поскрипывала, оплакивая ушедшую молодость и счастье взаимной любви. Но неужели Синяя ничего не вспомнила?