Марианна Алферова - Золотая гора

— По какому вопросу? — спросил Генрих, принимая бумагу.

— По земельному.

— А я думал — по зерновому.

— А что важнее — зерновой вопрос или земельный? — хитро прищурился огородник.

— Земельный, — ответил Генрих.

— Во! — поднял палец огородник. — А чего же спрашиваешь? — И ушел с гордо поднятой головой.

Бумажка была грязной, липла к пальцам, и Генрих ее выбросил.

Бизер прикрыл глаза, сосредотачиваясь и пытаясь вспомнить мысль, пришедшую ему (или другому) на одинокой зимней дороге.

— Снег — самый лучший в мире холст, — прошептал Генрих. — И на нем д/олжно изобразить вечность.

Он вновь принялся рисовать, бешено, торопливо, белая бумага альбома сделалась неприступной стеною, через которую надо пробиться, немедленно, сейчас! Не он рисовал — кто-то неведомый вел его руку. Вечный карандаш рвал бумагу.

Когда Генрих очнулся, изможденный, с лопающейся от боли головой, листы бумаги беспорядочно покрывали пеноплиты вокруг — кирпичики, выпавшие из крепостной стены недостижимого мира после яростной атаки. Генрих посмотрел на рисунки с тоскою. Он опять не пробился в таинственный мир, опять потерпел поражение. Правда, из набега он вернулся с добычей, но пока невозможно было понять, хороша ли она. Реальность никак не соизмерялась с недостижимым миром.

— О Великие огороды, как я ненавижу реальность, — пробормотал Генрих и осекся, сообразив, что это чужие слова.

До лета была весна. А прежде, очень-очень давно — зима. О том, что была зима, помнят в огородах смутно. А о том, что она придет вновь, не знает почти никто. То есть самые мудрые подозревают порой, но не отваживаются об этом говорить. Зима наваливается внезапно, засыпает снегом грядки с неубранной морковью и капустой, и огородники вдруг вспоминают, что не успели за кратенькое лето починить текущую крышу, поправить крыльцо и убрать бочки для воды — и вот теперь они полопались от мороза.

Зима всегда приходит слишком рано — это старинный закон огородов.

Однако Иванушкин помнил про зиму. Не про зиму вообще, а про ту, которая миновала. Потому что это была для него последняя зима.

Зимой на огородах тоскливо: холод, безделье, ну и со жрачкой худо. Только копатели в Великих огородах зиму любят. Потому как для копателей зима — время самое жаркое. Сколько кулей меняльных копатель со жмыхов наберет, столько ему прибытку и выйдет. Потому как летом на мене затишье: летом на мену одна мелочь помоечная тянется, а осенью и вообще на мене отпуска: овощь всякая на огородах поспевает, тут не до мены огородным людям: у кого огород — тот картошку и морковь собирает, у кого огорода нет — тот ее воровать спешит.

Зима — другое дело. Чуть картошка к концу начнет подходить, или кабанчика прирежут и доедят, как начинает огородник прикидывать: протянет он теперь до весны на одном пайковом хлебе, которого на мене ему в неделю выдают три кило, или нет? Если видно, что никак не протянуть, то у огородника два пути: либо тащиться по зимней дороге и долбить мерзлые отбросы на Больших помойках, выковыривать железо ржавое, плоды прежней жизни, или прямиком в отдел к господину Бетрею. То есть не лично к Бетрею, а в ведомство его, в интеллектуальный отдел.

Бетрей на мене — главный менамен, это в огородах знают все. Знал это и Иванушкин. Не знал только, как к Бетрею прорваться. Спасибо, Дина подсказала, какой код набрать и как секретаршу с ее компьютером и кодовым замком обмануть. Связал Иванушкин свои картины, писанные на помоечном картоне и дешевых холстах самодельной грунтовки, да и пошел к главному менамену. Думал Иванушкин: умный мужик господин Бетрей, оценит. Должен оценить.

Когда Иванушкин со своей раздутой холщовой торбой ворвался в кабинет Бетрея, тот поначалу хотел незваного гостя выставить за дверь, но потом передумал и согласился поглядеть на картины. Огородник счел это хорошим знаком. Ведь если кто его картину увидит, то сразу поймет, что перед ним шедевр — в этом Иванушкин был уверен. Вон Дина — и та сразу поняла, смотрела на холст, будто зачарованная.

— Тут знаете что нарисовано, — торопливо сглатывая слова, объяснял Иванушкин Бетрею, расставляя картоны и холсты. — Тут жизнь. Абсолютная жизнь. Картины мои пронизывают огородников живыми нитями и тянут из скудной и незатейливой жизни, как нити Ариадны, к иной, не огородной сущности. У бизеров таких картин нет.

Бетрей презрительно расхохотался:

— У бизеров все есть. Наше огородное им без надобности. Ну, разве что для контраста. — От смеха голова его, растущая прямо из плеч, наливалась сытой, спелой краснотой, как свекла на ухоженном огороде. — А работы на таком дрянном картоне бизеры даже смотреть не будут. Бизеры — народ привередливый, на всякое дерьмо не кидаются, берут картины только на фирменных холстах со штампом ТОИ. И вообще ты зря ко мне пришел. Для контактов с бизерами по художественной линии существует у нас "Товарищество Огородное Искусство". Вот туда и иди. А ко мне с другим ходят. — Бетрей демонстративно вернулся за свой огромный стол. — Впрочем, и ты вернешься. Множества всегда пересекаются.