Михаил Савеличев: Самурай

Блестящая амеба уползает все дальше и дальше, худеет, подрагивает, испаряется, пока не замирает под слоем беловатой воды, просвечивая сквозь нее таинственным серебряным украшением, и я понимаю, что ей повезло. Счастливо миновав преграды, она осела хоть и в грязи, но все же в покое.

За время увлекательного отслеживания путешествия капли ртути, мои бредовые обрывки мыслей каким-то образом более-менее крепко связывают безумную жажду, пожирающую изнутри, я ощущаю насыщение и отвращение к любой разновидности жидкостей, мне внезапно хочется в жаркую пустыню, я удивляюсь — как это мне хотелось пить? как я глотал такую гадость, которая даже при простом отстаивании в алюминиевой кастрюле через день покрывает ее стенки таким налетом ржавчины, что страшно становится — во что превращаются мои почки?

Приложившись щекой и ухом к холодящей поверхности ванны, я отчетливо слышу каждый шум, тон, удар капли, которые прекрасно проводит железная поверхность. Какофония труб поначалу раздражала, но потом в ней появились какие-то обрывки мелодий, проявился ритм, началась музыка. Я сразу узнаю ее, но долго не могу себе признаться в своей догадливости, набираясь уверенности и аргументов, чтобы убедить самого себя в том, что действительно слышу мелодию собственного дверного звонка, при этом аргумент у меня находится только один, но он неопровержим.

Когда-то это был действительно самый обычный, модный на то время звонок, издающий не звон, как следует из наименования сего предмета, и даже не птичью трель, чем, в общем-то, тоже здорово увлекались, а веселенькую мелодию-марш, пока в одно утро, не без помощи тапка, в нем, к моему большому облегчению, что-то окончательно не замкнуло, и звонок надолго замолчал, как теперь оказывается отнюдь не насовсем, а лишь набираясь новых сил и тем. Я, как выпотрошенная соломенная кукла, намокшая, отяжелевшая, распухшая в тех местах, где детская жалость или извращенная жестокость еще оставила пока еще плотные снопики, теперь легко рвущие гнилую материю рубашки, замер в неустойчивом равновесии, прислушиваясь к было умершему, но теперь возрожденному маршу, но он, к счастью, не взывает к жизни моих злейших врагов — слащавых картинок прошлого, которые только и способны, что довести до самоубийства безвозвратно-безысходным тогдашним убогим счастьем, которое теперь кажется раем, вместо этого в распухшем соломенном мозгу возникает некая тень удивления, тень непроизнесенного вопроса, старательно замазанного черными чернилами моего сегодня, сейчас, но и эфемерной тени достаточно для того, чтобы потерять опору, чтобы шальная капля все-таки залезла под плотно прижатую к эмалированной поверхности ванны ладонь, сдвигая ее вверх и выкидывая из прохладной железной матки, в которую так и не удалось полностью забраться, и я валюсь, обрушиваюсь на мокрый коврик, в спину врезаются иглы искореженных плиток, а затылок больно ударяется о самый острый угол на свете, отчего мощная вспышка боли на блаженные секунды вновь загоняет меня внутрь собственного тела, и я снова сутками, годами могу созерцать, ощущать его, не испытывая никакой потребности вынырнуть на поверхность реальности и хотя бы просто вдохнуть.

Может, в этом ответ на все-все-все — в боли? Только боль может подарить забвение. Только боль пусть страшно, но окончательно и бесповоротно выдирает из проклятого мира и возвращает нас к самим себе, в тот узкий мирок, в котором нет никого, только я, Его Величество Я. Да здравствуют палачи всех времен и народов, ибо они возвращают нас к самим себе, да здравствую войны большие и малые, рвущие наши тела физически и морально, возвращая целые народы к самим себе, да здравствуют болезни и смерть, заставляющие вновь и навсегда ощутить, что только мы реальны в мире, что только наше «Я» важно и любимо, и ни что не сравнится с этим ощущением. Мы стонем под щипцами мучителей, плачем, когда с нас сдирают кожу, задыхаемся от боли, когда мина словно перезрелые гороховые стручки вскрывает наши ноги, но что поделать, если только так жестоко мы можем обрести себя, но что поделать, если мы оказываемся настолько страшными для самих себя, и мы кричим уже не от боли физической, а от боли душевной, так как нам невыносимо наше ничтожество.

Я наконец-то понимаю, что это все было — желание, тайное, но нестерпимое произволение ощутить боль, нестерпимый страх преисполниться болью, скукой, тоской по самому себе, кровавый компромисс между собой и собой же. Как все просто и как все сложно!