Михаил Глебов: Эксперимент Кальвиса

Когда Гайдн вошел, князь, сидевший за столом, поднял голову и жестом указал на кресло. Эстергази уже имел возможность убедиться в том, что его новый вице-капельмейстер - человек необычайного таланта, и, безусловно, выделял его среди более чем полутораста своих капельдинеров, лакеев, поваров, грумов, егерей, придворных музыкантов и певчих. Однако как человек вспыльчивого нрава, он не терпел, когда ему в чем-то перечили и легко приходил в ярость.

- А, вот и вы, милейший Гайдн! Как идут репетиции праздничного концерта? Готова ли ваша пастораль на сюжет Овидия?

- Она уже написана, ваше сиятельство. Сейчас я разучиваю с оркестром увертюру. Мой помощник проходит с итальянцами их партии...

- Не забудьте - через четыре дня премьера! Мои гости уже оповещены, что их ждет музыкальный сюрприз.

- Ваше сиятельство, я уверен, что "Ацис и Галатея" станет украшением концерта!

- Смотрите же, - строго сказал князь и поднялся с кресла. Подойдя к камину, он взял в руки изящную табакерку. - Если гости останутся довольны, вы получите от меня вот это...

Гайдн поклонился.

- Вы очень добры ко мне, ваше сиятельство.

- Да, кстати, я хочу, чтобы вы написали еще и симфонию. В ней смогут блеснуть своим мастерством все мои музыканты.

- Но это невозможно! Осталось так мало времени, а я занят репетициями пасторали и кантаты...

- Мне кажется, - нахмурился князь, - что четыре дня для вас - срок более чем достаточный. Я отлично помню, что вы написали симфонию для графа Морцина за одно утро!

- Ваше сиятельство, симфонию мне вряд ли успеть! Я могу написать лишь дивертисмент или квартет. И к тому же...

- Не спорьте, господин вице-капельмейстер! Симфония должна быть готова к четвергу, не позднее. Вы свободны!

С этими словами князь Эстергази, до сих пор вертевший, в руках табакерку, так сильно ударил ею о стол, что тончайший фарфор рассыпался на куски...

Гайдн низко поклонился и вышел. Сперва он было направился в залу, откуда доносилась музыка, но остановился в раздумье и затем решительно свернул в боковую галерею, соединявшую основное здание с флигелем. Здесь, в своей небольшой комнатке, он почувствовал себя в относительной безопасности и, усевшись к столу, принялся за работу.

Уже через пару часов десяток нотных листов, исписанных четким, уверенным почерком, указывал на то, что первая часть симфонии близка к завершению. Кто-то постучал в дверь.

Гайдн не любил, когда его отрывали от сочинения музыки, поэтому он довольно грубо крикнул:

- Ну, кто там еще?

Дверь отворилась, и на пороге появился странного вида человек среднего роста, одетый в блестящий черный балахон, который облегал все тело, не образуя складок. Голова, пожалуй, слишком крупная для его изящной фигуры, была обрамлена густой гривой седых волос.

"Монах?" - подумал Гайдн. Но незнакомец, предупредив возможные вопросы, начал сам низким приятным голосом, немного нараспев:

- Я рад приветствовать вас, о славный Йозеф Гайдн! Я прибыл сюда, чтобы своими глазами увидеть того, чье небывалое искусство пережило столетия и покорило нас, людей будущего, в году две тысячи двести двадцать девятом новой эры.

Гайдн в изумлении не нашелся, что ответить, и молча поклонился. Он не понял, откуда появился незнакомец, а последняя цифра ему мало о чем говорила, поскольку в ту пору в мире существовало множество систем летосчисления, и сказать с уверенностью, который теперь год, могли немногие.

Гайдн любезным жестом пригласил гостя войти и сесть в кресло, а сам присел на грубую деревянную кровать.

- Да, да... Именно таким я вас себе и представлял, господин Гайдн! Почему-то в наше время вас почти никогда не изображают без парика... Однако что это я болтаю!

Незнакомец встал с кресла и торжественно произнес:

- Мое имя - доктор Кальвис. Среди своих современников я считаюсь крупнейшим знатоком творчества Франца Йозефа Гайдна, Франца Шуберта и Вильгельма Зильберта!

- Франц Йозеф Гайдн, придворный вице-капельмейстер, перед вами, отвечал Гайдн. - Простите, я не расслышал остальных имен... Это тоже музыканты? У кого они состоят на службе?

- Франц Шуберт жил, а точнее будет жить, в Вене немного позже - через тридцать четыре года он только родится. А вот о Вильгельме Зильберте музыкальный мир услышит лишь через двести лет, когда при реставрации собора святого Стефана в стене найдут замурованный сундук с его рукописями. Зильберт был потомственным каменщиком и сочинял музыку, которую никто из музыкантов не хотел играть, находя ее неблагозвучной. Он так и умер в безвестности, чтобы родиться композитором в двадцать первом веке, почти через двести лет после смерти!