Михаил Лезинский - Колючая Арктика

— Может ты и прав, коллега… Так вот, насчёт ног и языков! Олени-то ещё живёхонькие стоят на своих четырёх ногах, внутри их сердца, печени и почки жизнь перетирают, а тут…Боялись, а вдруг какой-нибудь чудак у живого оленя изымет сердце и когда всё стадо прибудет на место отстрела, одного сердца будет недоставать!?. Или — тридцати пяти ног!?.А если десяток олешек поменяет слепую кишку на зрячую!? Как это отразишь заранее в акте!?

— Действительно — как?

— А очень просто. При сдаче непосредственно, перед, прости господи, убиением, пишешь второй акт и прикрепляешь его скрепочкой к первому.

— Начинаю понимать, что я ничего не понимаю!

— То-то же! Это тебе не ананасы с рябчиками жевать, тут думать надо, Максим!..Олень, допустим, захромал в дороге и камус подпортился, так эта нога сразу становится третьесортной, другая, менее повреждённая — второго сорта, и лишь две идут первым!.. Из оборотной ведомости исключаешь вторые и третьи сортные ноги и в итоге пишешь акт: "Сто оленей. Триста восемьдеся три ноги…"…Да, я ещё забыл тебе сообщить, что прокушенные языки вообще вычёркивались из акта, будто их и в природе не существовало! На сто оленей иногда только пятьдесят языков приходилось!

— Так что ж ты, Семён Николаевич, не напишешь об этом!?

Курилов внимательно посмотрел на Кучаева, произнёс жёстко, как о давно решённом:

— Об этом напишешь ты, у меня другие задачи.

— Поэтому ты и затеял со мною этот разговор?

— Не только об этом. Скорее, вовсе не об этом веду с тобою ночные беседы, наберись терпения — поймёшь… Так на чём я остановился? Привычка у тебя, Максим, перебивать начальство! — усмехнулся Курилов.

— Есть такое.

— В пылу деловитости некоторые бригадиры даже в мелких актах умудрялись указывать даже место проишествия, дату, часы, минуты и… — не поверишь, Максим! — секунды.

— Зачем?

— Вот и я спрашивал — "зачем?" Отвечали: " А мы почём знаем! Нынче все так пишут!" Верно, все так писали, — указание же шло от полуграмотных партийных работников! — и я так писал. Понял главное: мой почерк — моё спасение, моя грамота — моя жизнь. Грамота и почерк делали меня более высоким в своих собственных глазах. Но высокое начальство плохо разбиралось в моём юкагирском или якутском языках, и я мал-по-малу, стал приобщаться к русскому.

Семён неожиданно расхохотался, вспомнив что-то весёлое.

— Что ты ржёшь, мой конь ретивый?

— Осёл приветливо спросил, — подхватил шутку Семён, — недавно в бумагах матери обнаружил акт о гибели больного взрослого оленя и одиннадцати истощённых телят, написанный мною по-русски — читать смешно! Общее количество поначалу указано цифрой «12», а потом та же цифра повторена прописью, но уже по схеме якутского языка "десять два"…А ведь бюрократизм, Максим, хорошая штука! Когда-нибудь, — мечтательно произнёс Курилов, — я напишу оду бюрократизму. Тому самому, который мы с тобой, Максимушка сейчас освистали.

— Ну, Сэмэн, за твоей мыслью не угонишься! Парадоксально!

— Ни каких парадоксов! Бюрократизм научил меня усидчивости, возне с тысячами бумажек, а это так необходимо, когда пишешь крупную историческую вещь! Считай, Максим, от эти бюрократических бумажек и берёт начало моя писательская работа. Бюрократия плюс почерк.

— У всех писателей — почерк барахлянский, — сказал Кучаев, — лично я пишу так, что через пару дней сам себя разобрать не могу.

И в мыслях не держал Кучаев, что через много, много лет он очутится в Израиле и, разбирая письма Семёна Курилова, написанные от руки юкагирским писателем, — да и свои каракули тоже! — перенесёт их на компьютер, стерилизующий все почерки.

— И у меня таким же становится. Но в молодые годы почерк у меня был мировой. Каллиграфический! И мой уникальный почерк требовал: стань писателем! Стань писателем! Стань!

Шутит или на полном серьёзе говорит Курилов — ничего нельзя прочесть на его беспристрастном лице.

— По снежной целине, — этот нестандартный белый лист ни в какую пишмашинку не вставишь! — я выводил буковка к буковке целые возвания. Лозунги писал разные.

— Широкой плакатной кистью?

— Тальником по снегу писал!..

Светилась настольная лампа на редакторском столе, освещая допитые коньячные бутылки, пепельницу, доверху наполненную серебристым пеплом и окурками, ломти хлеба и оленьей колбасы билибинского изготовления… За окном завывал ветер, напоминая Максиму, что за окном не просто мороз, а арктический мороз!..Постанывала лестница, ведущая на второй этаж, вдали выли собаки и по небу блуждала желтоватая луна.