Филип Дик - Сохраняющая машина. Авторский сборник

Шарлотта опустила в машине стекло.

— Шелловская бензозаправка держится лучше, Бен! — крикнула она. — На другом конце поселка.

Плотно сложенный мужчина, побагровевший и мокрый от пота, неуклюже, по-медвежьи подошел к бьюику.

— Черт бы ее! — пробормотал он. — Здесь вообще ни шиша не получается. Подбросьте меня через поселок, наберу там ведро.

Фергессон открыл заднюю дверцу, руки его тряслись.

— У вас тут что, все так?

— Еще хуже. — Бен Унтермейер благодарно опустился на сиденье рядом с прежним пассажиром, и бьюик тронулся с места. — Посмотрите хоть на это.

Бакалейная лавка обрушилась, превратилась в груду искореженной стали и бетона. Витринные окна вылетели, везде разбросаны мешки с товарами. Среди всего этого разгрома бродят люди, охапками подбирают продукты, пытаются разобрать завалы. Лица у всех озлобленные и мрачные.

Улица в жутком состоянии — трещины, глубокие колдобины, рассыпающийся поребрик. Из лопнувшей трубы течет мутная, слизкая вода, лужа все растет и растет. И магазины, и стоящие по обочинам автомобили выглядят грязно, запущенно. На всем отпечаток дряхлости, изношенности. Обувная мастерская заколочена, разбитые окна заткнуты грязными тряпками, с поблекшей вывески шелушится краска. Рядом — грязное кафе, клиентов всего двое — жалкого, несчастного вида люди в перемятых деловых костюмах, они пытаются читать газеты и пьют из потрескавшихся чашек похожий на помои кофе; когда кто-нибудь из них поднимает чашку, капли отвратительной жидкости дробно падают на изъеденную червями стойку.

— Долго так продолжаться не может. — Унтермейер обтер покрытый потом лоб. — Слишком уж быстро все обваливается. Люди даже в кино теперь боятся ходить. Да и чего туда ходить. Пленка все время рвется, а половину времени фильм идет вверх ногами. — Он окинул любопытным взглядом худое, с твердым подбородком лицо молча сидящего соседа. — Моя фамилия Унтермейер.

— Джон Доз. — Они обменялись рукопожатием. Представившись, одетый в серое человек смолк, с того времени, как Фергессон и Шарлотта его подобрали, он не произнес и полусотни слов.

Вытащив из кармана свернутую в трубку газету, Унтермейер бросил ее на переднее сиденье, рядом с Фергессоном.

— Вот, полюбуйтесь, что доставили мне сегодня утром.

Газета представляла собой мешанину бессмысленных слов. Неразборчивый оттиск стертого, поломанного шрифта; бледная, водянистая краска, так и не успевшая высохнуть, наложена неровными полосами. Фергессон бегло пробежал текст, с таким же успехом он мог бы этого и не делать. Путаные статьи, нить повествования вьется бесцельно и никуда не приводит. Крупный шрифт заголовков объявляет какую-то несуразицу.

— Аллен привез нам кое-какие оригиналы, — сказала Шарлотта. — Они здесь, в этом ящике.

— Без толку, — обреченно вздохнул Унтермейер. — За все сегодняшнее утро он ни разу не пошевелился. Я стоял в очереди со своим тостером, хотел его отпечатать. С чем пришел, с тем и ушел. Поехал домой, а тут еще машина начала барахлить — ломается, наверное. Посмотрел под капот, так кто же в них понимает, в этих моторах? Ведь это не наше дело. Потыкал туда, сюда, как-то заставил ее дотащиться до бензоколонки… Проклятый металл настолько ослаб, что пальцем проткнуть можно.

Фергессон остановил бьюик перед большим белым домом, в одной из квартир которого жила Шарлотта. Потребовалось усилие, чтобы узнать это место — за месяц дом разительно изменился. Теперь его окружали деревянные леса, сколоченные грубо и неумело. Около фундамента неуверенно возятся рабочие, здание заметно завалилось набок. По стенам бегут устрашающей ширины трещины, все вокруг усеяно обломками штукатурки. Прилегающий к дому участок тротуара завален мусором и огорожен веревками.

— Сами мы не можем сделать ровно ничего, — яростно посетовал Унтермейер. — Только сидеть и смотреть, как все разваливается. Если он не оживет в самое ближайшее время…

— Все, что он печатал для нас раньше, начинает изнашиваться. — Шарлотта открыла дверцу и выскользнула из машины. — А все, что он печатает теперь, — сплошной кисель. Ну и что же теперь делать? — Она зябко поежилась от промозглого полуденного холода. — Думаю, с нами будет то же самое, что и в Чикагском поселении.

Всех четвертых пробрал леденящий ужас. Чикаго, поселок, которого больше нет! Печатавший для них билтонг состарился и умер. Утратив последние силы, он превратился в безмолвную, неподвижную груду пассивного материала, а все улицы и дома, все вещи, которые он когда-то печатал, постепенно износились и снова стали черным пеплом, прах к праху.