Ника Созонова - Сказ о пути

Дийк очень устал. Он понимал, что Оно уже близко, но усталость и пришедшая с ней апатия приглушили все чувства. Промир опустился в мокрую грязь и закрыл глаза: лицезреть неотвратимо приближающееся не хотелось.

— Жаль, что я никогда больше не увижу Лелю. Милая девушка, как хотелось бы с ней поговорить, утешить… Впрочем, что я за дурак? О чем думаю в последние мгновения жизни? Полагалось бы о высоком, о вечном, а я о женщинах…

Звон стал совсем нестерпимым. Чтобы приглушить его, Дийк прижал к ушам ладони, но это не помогло. Тогда он забормотал стишок, слышанный когда-то в юности и въевшийся в память:

Мне снилась кровавая сеча, где полнился воздух болью,

Где запах липкого страха хлестал по глазам и губам.

И я был средь тех, кто умер, и леденело небо,

Вывернувшись наизнанку в моих застывших зрачках.

И я был с теми, кто ранен, чьи пальцы терзали почву,

Чьи хриплые острые стоны роились тугой волной.

И я был с теми, кто бился, рыча пантерой и барсом,

Бурлила ярая лава в висках и венах моих.

И я был ангелом смерти, парившим над бранным полем,

В расправленных темных крыльях ветер седой играл.

И я был каким-то богом — языческим, древним, грозным —

С хмельным и оскаленным ликом взиравшим на все с облаков…

Тело было влажным от пота. Где-то тихо журчала вода.

Сквозь звон, сквозь страх и апатию пробился знакомый голос:

— Какой же ты глупый: валяешься здесь, когда за окном такая благодать! Знаешь, я не верю, что ты меня не слышишь, и не верю, что ты не можешь встать. Ты просто вредничаешь. И еще ты лентяй. Валяешься здесь, вместо того чтобы жить. Спрятался и наблюдаешь. Ничего, я тебя разбужу, в конце концов! Не надейся от меня отвертеться…

Дийк потянулся к родному голосу — всем своим существом, в котором затеплилась надежда. Крохотная и слабая, она могла в любой момент исчезнуть, и он взмолился: «Говори, говори, Лелечка, пожалуйста!..»

Словно услышав его немую мольбу, она продолжала:

— Сегодня вечером я иду с подругой в кино. Как жаль, что ты не сможешь составить нам компанию! Вот Анатолий Семенович говорит, что все это глупости, что ты меня не слышишь и бестолку с тобой говорить. Что ты не человек, а «овощ». Просто плоть — без души и мыслей. А я ему не верю. Я знаю, что ты живой и с тобой нужно разговаривать. Это очень важно…

Запах лаванды пробился сквозь зловоние. Он становился все ярче, и зловоние мало-помалу растворилось в нем. Звон также утих. Зато голос Лели зазвучал отчетливо:

— Он вообще козел, знаешь: пристает ко мне, когда рядом никого нет. Руки потные, лысеть начал… да он мне в отцы годится! Намекнул, что, если не уступлю ему в ближайшие дни, он добьется моего увольнения. Пусть увольняет: зарплата здесь мизерная, а работы вагон. Не заплАчу. Запросто смогу себе что-нибудь получше найти! Вот только одна проблема: привязалась я к тебе, Лешик. Кому — если погонят меня отсюда — буду сказки читать, горестями своими делиться?.. Ладно, не будем о противном. Тот фильм, на который я иду сегодня с подружкой, называется «Я знаю, кто убил меня». Это новый триллер, мне его один приятель посоветовал. А ты любишь триллеры? Или предпочитаешь «лавстори»?..

Дийк почувствовал, что его левая нога лишена одеяла — пятку овевал сквозняк. Он понимал, что нужно открыть глаза — но медлил. Боялся, что не сможет этого сделать, не получится — как прежде, в своих тягостных снах.

«Была не была!» Он резко поднял веки. Они послушались.

Дийк смотрел на белый больничный потолок, а потолок вглядывался в него. Он повернул голову. Леля стояла спиной к нему и переливала что-то зеленоватое из одной пробирки в другую.

Когда он кашлянул, чтобы прочистить горло, она уронила обе и порывисто обернулась.

— С тобой бы я пошел даже на «лавстори». Но триллер заманчивее.

— Как вас зовут?

Пресловутый Анатолий Семенович оказался низеньким дядькой с залысинами, стыдливо прикрытыми тремя рыжими прядами. Знакомый голос — уверенно-приторный, был столь же противен, что и в снах. (Да нет же, не в снах — в реальности. В самой настоящей реальности.)

Дийку очень хотелось сказать правду — о себе, о сотнях миров, которые он посетил, но он знал, что делать этого не стоит. Хотя он плохо представлял все последствия, но догадывался, что вряд ли они окажутся для него благотворными.

— Не знаю.

Говорить было трудно: словам приходилось заново привыкать к гортани, языку и нёбу.

— Ну что ж, значит, пока вы останетесь Алексеем. Это имя ничем не хуже других. Скажите, вы что-нибудь помните из вашей прошлой жизни? Все, что угодно: имена родителей, цвет глаз любимой девушки, какой краской были выкрашены стены у вас в туалете — ну хоть что-нибудь?