Юрий Греков - Слышишь, Кричит сова !

Но когда последний человек проезжал мимо куста, за которым хоронился Мокоша, не удержался он и сунул коню под брюхо острый сучок. Конь вскинулся, кося глазом, всхрапнул. Человек осадил коня, наклонился над кустом, увидел Мокошу. Гикнул зло и, наклонясь, ухватил Мокошу за бороду.

"Ой!" - дернулся Мокоша и вмиг оборотился пнем мшелым, оставив в руке у человека сухую ветку - клок бороды. Человек бросил ветку, наладил стрелу и пустил наугад в чащобу.

Стрела свистнула над ухом у кикиморы, хоронившейся за палой лесиной. Вскинулась она и, ломая ветки, кинулась наутек, вереща беспамятно: "ой-ой-ой...", эхом раскатываясь.

- Что там? - крикнули из-за кустов.

Отставший, затолкав лук в саадак, бросил сердито: - А, развелось в лесу всякой нечисти...

Мокоша обиженно вздохнул, но шевельнуться не решился, долго ждал, пока топот конский стих вдали. Потом тихо позвал: - Кикимора, а, кикимора...

Никто не отозвался.

- Вдерлась-поди в самую чащобу,- бормотнул сам себе Мокоша,- с перепугу. И то, как не испугаешься... Ой, забыли бога человеки...

В лесу всегда страшно. Но лукошко полно уже выше краев, и все отбором-перебором - грибачки один к одному, как голыши-окатыши. Не только бабка, но и дед Несвят похвалит. Он перехватил лукошко в другую руку и по тропинке-бегушке заторопился к опушине, где сумрак и мрак только к ночи подступают. А здесь, хоть солнце и на самой середине пути, не каждый луч пробьется до земли, и сумрак зеленый теснит тропку со всех сторон. А в сумраке том кто знает, что таится и что хоронится, стережет...

Тропка бежала, ручейком огибая мшистые камни, камешки поменьше обтекала с обеих сторон, ныряла в палую листву, зарастала травой-задорожником, петляла меж красными стволами в медовых смоляных накрапах. То там, то сям из-под низкой ветки или из-за обросшего пня выглядывал грибачок-лесовичок, а то и целая стайка. Но места в лукошке уже не было. Так и оставались они стоять- для другого человека, или для белки-катерички, или клубка-колючки Так и есть - вон у пня колючка грибачок обхаживает. Завидел человека на тропинке, мигом в клубок свернулся-на, бери, колись... Не буду трогать, не бойся! Однажды он принес из лесу клубок-колючку, так дед Несвят отнял и тут же в огонь кинул. Колючка запищал, развернулся, да поздно. Жалко было колючку, а Несвят-дед так посмотрел, самого в огонь бы кинул. Но сказал только: - Пакость всякую лесную на двор тащишь? Аль закона не знаешь? Так знай: лес по себе, мы по себе. Пропади он пропадом, этот лес!

"А как же грибачки?" - подумал он тогда, и дед словно услышал и, хмуро бросил, вороша угли: - Что можно взять, то тебе велят взять...

И вот с утра по грибачки послали...

Глухой шорох пробежал где-то за стеной деревьев и смолк. Зябко поежился, перехватил лукошко покрепче. В лесу всегда тишина и сумрак. Даже птицы не поют, все ближе к опушке держатся. А ластовицы, те к лесу и не подлетают, в городище живут. Тишина, сумрак, шорох глухой. Только просвистит в ветвях, качнет легко вершины Похвист-бог, но тут же уляжется, не время ему. Это в ревун-месяц засвистит он, ероша хвою, проклубит прахом по улице, грозовую тучу накатит, ударит под стреху, взвоет страшно и дико: "Ррразнесу избу по бревнышку!

Ууу-у-у!" А сейчас тишина, сумрак, шорохи неясные, поди знай, кто бродит, хоронясь за кустами. Того и гляди подстережет тебя ширяй-чудище, или кикимора, или шихири-коротышки, утащут в бурелом-чащобу, защекочут-залоскочут до смерти... Впереди, за кустом, слева от тропки что-то чуть слышно треснуло. Вот оно! - обмер. На тропку легко выпрыгнул ушастик, присел и тут же сиганул в кусты. От сердца отлегло, А вон уже и дуб поворотный, за ним тропка сворачивает, а там уже и опушина. Он припустил вприпрыжку. Все, лес уже считай позади, и шихири, и кикиморы, и другая человеку страшная нечисть!

И когда до поворота оставалось локтей на один-два прыжка, из-за корявого тулова дуба выдвинулось что-то темное-огромное, заслонило дорогу, но, вскрикнув, он успел рвануться в сторону. В лицо ему метнулась ветка, едва уберегся, другая ухватила за плечо, еле вырвался...

Опомнился только, когда из последних сил вырвался из цепкого зеленого мрака на поросшую мелким желтяком поляну. Присел на дикий камень, кругло торчавший посреди прогалины, отдышался, огляделся - деревья вокруг стоят стеной, высокие, до самого солнца достают, бока ему щекочут, чтоб жарче светило. Наброска в двух местах разодрана от ворота до подола, в лукошке грибачков осталась едва половина. "И то, - вздохнул,- все бы мог растерять..." Ну, отдышался вроде. И надо бы встать да идти, но сил не было. Страх не то чтобы ушел, а затаился где-то - он терпеливый, подождет, когда надо - набросится.