Томас Диш - Щенки Земли

На сегодня тесты закончились. Когда Шипанский вышел из кабинета, Бобби позволил себе быть настолько мстительным, насколько это доступно его теплой натуре.

— Так поступать ужасно, — раздражался он, — вы сделали этого бедного мальчика совершенно подавленным .

— Нет, не я.

— Вы.

— Успокойтесь, — сказал я, похлопав его по спине. — Вы всегда смотрите на темную сторону вещей.

— Я знаю, — сказал он уныло. — Я пытаюсь смотреть иначе, но иногда не могу совершенно ничего с собой поделать.

Шипанский подошел к моему ломящемуся от яств столу во время ленча:

— Если вы не возражаете?..

Какое самоуничижение! Будто если бы я возражал, он нажал бы клавишу стирания своего слишком крутого поведения.

— Конечно нет, Шипанский. В последние дни я предпочитаю компанию. Вы, новенькие, не такие стадные, как предыдущая отара ягнят. — Это не было лишь вежливостью. За едой я часто чувствую себя самим собой. Сегодня здесь находились еще три «шестерки» кроме Шипанского, но они держались сами по себе, бормоча какие-то цифры, своим пиццам откровения.

— Вы, должно быть, не чувствуете ко мне ничего, кроме презрения, — начал Ш., с несчастным видом бултыхая ложку в холодном шпинатовом супе. — Должно быть, вы думаете, что я безмозглый.

— После тех тестов, что мы проходим вместе? Вероятнее всего, нет.

— О, тесты! Меня всегда прилично делали на тестах , так что это не то, что я имею в виду. Но люди с образованием такого рода, как ваше… студенты-искусствоведы… они думают, что если кто-то изучает какую-нибудь науку, у него нет… — Он отодвигал взболтанный суп в сторону, делая дриблинг концом ложки.

— Души?

Он кивнул, не отводя глаз от супа.

— Но это неправда. У нас такие же чувства, как у любого другого. Только, может быть, мы не показываем их так открыто. С вашим багажом легко говорить о совести и… вещах, ей подобных. Никто даже не собирается предлагать вам 25 000 долларов в год по окончании учебного заведения.

— Что касается подобных вещей, я знаю множество бывших однокашников, будь то поэты или художники, зарабатывающих вдвое больше на рекламе или телевидении. Это одна из форм проституции для любого в наши дни. Если не подвернется ничего другого, можно стать профсоюзным лидером.

— М-м. Что это вы едите? — спросил он, показывая на мою тарелку.

— Trade braisée au Pupillin. [72] * Жареная форель с глазками (франц.) .

Он дал знак официанту в черной униформе:

— Немного этого для меня тоже.

— Я слабо представляю себе, что вас соблазнили именно деньги, — сказал я, наливая ему немного шабли.

— Я не пью. Полагаю, нет, в действительности дело было не в деньгах.

— Что было предметом вашей специализации в школе, Шипанский? Биофизика, да? Не привлекает ли вас с какой-нибудь точки зрения предмет сам по себе?

Он проглотил полстакана вина, от которого только что отказался:

— Более, чем что-либо другое, да! Мне это нравится больше всего на свете. Иногда я не понимаю. Я искренне не понимаю, почему каждый не чувствует так же, как я. Иногда это чувство так сильно, что я… я не могу…

— У меня точно такое же чувство, но к поэзии. Ко всем искусствам, но более всего к поэзии.

— А люди?

— Люди идут следующими.

— Даже ваша жена, если дойдет до этого?

— Даже я сам. Если дойдет до этого. И вас все еще удивляет, что я набрался мужества ополчиться на вас из-за морали, чувствуя так, как я чувствую, как мы с вами чувствуем.

— Да.

— Именно потому, что я говорю как раз об этом — о чувствах. Этика касается только того, кто действительно что-то делает. Соблазн и действие — две разные вещи.

— Тогда не греховно ли искусство? Или наука?

— Любая непреодолимая любовь, меньшая, чем любовь самого Господа Бога, греховна. Дантов ад заполнен — выше Диза — теми, кто любил соответствующие их местам вещи и как раз поэтому слишком глубоко заглотнул приманку.

Шипанский залился румянцем:

— Не уверен, что вы сможете простить меня, мистер Саккетти, за то, что я скажу, но я не верю в Бога.

— И я больше не верю. Но было время, когда я верил без колебаний, поэтому вы тоже должны прощать меня, когда Он прокрадывается в мои метафоры.

Шипанский фыркнул от смеха. Его взгляд на мгновение сверкнул вверх от стола, чтобы встретиться с моим, затем опустился к форели, которую только что принес официант. Этого было достаточно — я понял, что он на крючке.

Какую карьеру я упустил, не став иезуитом. Нет игры более приближающейся к отъявленному совращению, чем такое, целиком захватывающее, обращение в свою веру.