Вольдемар Грилелави - Ежик с иголками

— Тебя как звать, ребенок? Нам уже пора познакомиться и перейти на "ты". Так проще и интересней общаться.

— Софья.

— София? Какое славное имя! Героическое и очень мудрое. Мне кажется, что оно даже соответствует тебе, как нельзя лучше любого иного. Тебя очень правильно назвали.

— А мне оно совсем не нравится. Во дворе только дразнят и обзываются. Сонькой или соней-засоней дразнят.

— Дураки они все. Просто ничего в этом не смыслят. В древней Руси с именем Святой Софьи воины в бой шли, подвиги совершали, а ты — Сонька. Должно нравиться. Оно до смерти тебе дано. С именем этим жить тебе долго и умереть. Другого и не нужно.

При последних словах она неожиданно замерла, словно вспомнилось нечто скверное и ужасное, которое совершенно еще не закончилось и способно повториться. Неожиданно губки ее задрожали. Но она усиленно боролась со своими чувствами, которые, однако, оказались сильней, и Софья безудержно разрыдалась навзрыд и с небольшой истерикой, словно в один миг вспомнились все обиды, вся боль и те унижения, пережитые за такой короткий век, и нахлынули сразу, не давая опомниться, и не позволяя с ними бороться. Евгений поначалу пытался подобрать нужные успокаивающие слова, но быстро понял их ненужность и бессмысленность. И тогда он нашел единственное верное решение, подхватив ребенка на руки и сильно прижав к себе, позволив полностью выплакаться и излить это море слез, так долго копившееся в ее глазах и требующее воли и свободы. Он ходил по комнате, укачивая и убаюкивая, как младенца, а Софья все рыдала, захлебываясь и вздрагивая от всхлипов. Вот так с ребенком на руках он вошел в ванную и сполоснул ей лицо прохладной водой. Ребенок сразу же стих и попытался улыбнуться, слабо вырываясь с рук Евгения.

— Простите! — виновато проговорила он, опускаясь на пол и уже самостоятельно вытирая лицо полотенцем.

— Нет, все правильно, так даже очень правильно. Теперь ты избавилась от горечи обид и страданий, и мы сумеем спокойно и без помех с тобой пообщаться. Ведь ты расскажешь мне о своем горе? Не знаю, почему, но я как-то сразу вдруг почувствовал и понял причину твоего присутствия на мосту. Мне показалось, что у тебя иного выхода и не было. Я правду говорю? Но мы обязательно найдем правильный выход.

Она, молча, кивнула и осмелилась поделиться своей бедой со своим спасителем. Она просто обязана кому-то про все рассказать, чтобы не держать в себе тяжким грузом, давящим и зовущим в эти черные воды реки. Евгению даже представить было сложно тот уровень несчастья, способного обречь ребенка на самоубийство. Не несчастная любовь или потеря любимого. Это не тот возраст, чтобы можно даже думать про такие чувства. И что это можно сотворить с дитем в семье, чтобы жизни стала настолько немила? Сам Евгений не без ужаса смотрел вниз на бегущую реку. И не знает даже признаков такого повода, сумевшего заставить сигануть вниз.

— Тебя дома обидели? Родители? — подтолкнул он Софью к скорейшему откровению.

— Угу, — кивнула она. — Хотя, не знаю. Наверное, такое и обидой назвать нельзя. Это нечто большее. Даже, как вы говорили, что мало внимания уделяли своим детям и жене, я бы за счастье сочла. Мне ужасно хотелось, чтобы никто на меня в моем доме внимания не обращал. А все выходило наоборот. Я оказалась, почему-то, самой заметной. И чуть что, так я во всем виновата. Ладно бы плохими словами, а то и руки распускают. Знаете, какие у них сильные руки, и как потом долго болит.

— Говори мне "ты". Мы уже договорились. Так и мама, и папа дерутся? По-настоящему? Ужас! — воскликнул Евгений от удивления и возмущения, которому даже представить невозможно, чтобы он смог поднять руку на собственное дитя. Да, было в далеком младенчестве, когда на законных основаниях по заднице того или иного шлепнет, о чем потом сам долго переживал и не знал, как вину загладить. Но это настолько естественно и обыденно, что, ни один ребенок по серьезному и не воспримет такую экзекуцию. Но, чтобы на такую большую девочку? Нелепо и неестественно. — Тебе сколько лет? Лет семь-восемь, наверное?

— Восемь с половиной. А папы у меня нет. Он давно умер. Болел, болел и умер. А мама сразу пить стала, и приводить в дом всех подряд. Когда совсем маленькая была, так конфетку дадут и запрут в комнате, чтобы не мешала. Они этим, ну, вы сами понимаете. Даже при мне занимались. Ну, вот уже долго она с этим Эдуардом живет. Спились надолго. Так я все им подай да принеси, и убери потом за ними. А вместо спасибо постоянно по шее бьют. Пользуются, что я еще совсем маленькая, сдачи не дам, вот и издеваются. А сегодня ночью он пришел и полез ко мне. Я ведь совсем маленькая, а он гадости говорит и руками одежду снимает с меня. Я закричала, стала вырываться. Хорошо, что он пьяный и слабый был. Я побежала к маме, кричу ей, жалуюсь, а она побила меня и всяких плохих слов наговорила. Тогда я оделась, что успела, и убежала из дома. Хожу по улицам, куда глаза глядят, замерзла вся, а идти некуда. И домой возвращаться страшно. И мне так обидно стало, что прямо жить расхотелось. И не просто расхотелось, так ведь мне и негде. Куда теперь деваться? Не смогу я после всего этого с ними жить. А все равно вниз с моста страшно было смотреть. Если бы так не испугалась, то давно сиганула бы вниз. Вот потому так долго и стояла. И вас, простите, тебя дождалась.