Николай Гуданец - Полигон

Время текло неощутимо, измеряемое лишь кругами прочитанных молитв, за неимением четок приходилось загибать пальцы на руках, потом со счета сбилась, отзвук на моление пропал, и она умолкла, ее одолела дрема - все-таки бессонная ночь даром не прошла. Бесценный Харашну, помилуй слабую и недостойную невесту Твою, повинна в гнусном грехе, но яви свое неизреченное милосердие, ибо сердцем взываю к Тебе, средоточию всех радостей и роднику благого сияния.

Даже самой не верится, но с криворотым ее не терзал страх, совсем наоборот, легко, просто и сладко до одури, вот уж не думала, что так бывает. Правда, когда она увидела его худощавое нагое тело с воздетым жезлом, ощущение холодной жути все-таки мимолетно скользнуло внизу живота, потом ушло. Криворотый оказался совсем не такой, от него веяло обволакивающим теплом.

Прежде всякий раз ее снедал цепенящий страх перед мужчиной. Страх перед мускулистым, пряно пахнущим телом. Страх перед уродливо торчащим пунцовым отростком, перед тупыми крепкими ударами, от которых по телу растекается тупая скотская истома. Омерзение от горячих капель пота, падающих ей на грудь, тихая ненависть к собственной взмокшей и скользкой, покорно хлюпающей дырке. Ее мутило от их шершавых подбородков, грубо тискающих рук, самодовольных ухваток всегда одно и то же, одно и то же.

Самый жуткий страх она испытывала, когда мужчина приходил в неистовство и его жезл упругими толчками начинал извергать горячий яд, грозящий зачатием. Из страха она предпочитала принимать его ртом, лишь бы не туда - самое надежное средство не забеременеть. После недолгих любовных игр она вывертывалась из объятий, укладывала распаленного мужчину навзничь и старательно трудилась языком и губами, содрогаясь от отвращения к себе. Но в то же самое время отчаянное запретное наслаждение пронзало ее, чувствующую себя безнадежно грязной тварью, пьянеющей от мужской семенной мерзости, проглоченной и обезвреженной. Хотя она долго не могла заставить себя проглотить эту припахивающую плесенью эмульсию, подержав ее во рту, выпускала перемешанную со слюной густую дрянь в курчавые заросли лобка. Только игумен приучил ее сглатывать, и то не сразу. Она очень хорошо помнила ту ночь, когда вдруг ощутила это противоестественное унижение как миг своего торжества и власти над мужчиной, рабски изнемогающим под обрушившейся лавиной наслаждения. Бритоголовый голый толстяк распростерся на широком ложе, а она, стоя на четвереньках, трудилась над его вялым, постепенно набухающим отростком, снующим в кольце выпяченных губ и легонько сжатых пальцев. Когда игумен застонал и выгнулся дугой, то вдруг прекратил скрести ей плечи ногтями, крепко налег на ее затылок ладонью и вогнал свой стебель до жути глубоко. В ужасе она попыталась отстраниться, мелькнула мысль, что сейчас из нее неудержимо хлынет рвота, однако пришедший в исступление старик железной хваткой стискивал ее голову, гоняя навершие жезла резкими мелкими тычками вдоль мягкого неба. К тому же ноздри вмялись в его пухлый живот, она чуть не захлебнулась, инстинктивно сглотнула обильно хлынувшую прямо в горло солоноватую теплую гадость и вдруг поняла, что сделала это наконец. Вовсе не противно и не страшно, взрывной миг противоестественного безумия, сокращение глотательных мышц, и все позади. Она испытала редкостное самозабвение, чувствуя себя просто вещью, которую грубо насаживают на член, а в то же время всецело властвуя над игуменом, задыхающимся в краткой судороге оргазма. Всегда напыщенный, важно шествующий вокруг алтаря с кадильницей, окутанный лазерным сверканием каменьев на роскошной ризе, в постели он оказался совершенно другим, просто голым жирным стариком, слабосильным и похотливым, трясущимся от нетерпения, слюняво лепечущим ласковые словечки.

Со временем, настойчиво пытаясь прорваться к просветлению, она заглянула в закоулки собственного помраченного и слабосильного разума, как учила наставница Алькира, и поняла, откуда взялся панический ужас, который неизменно охватывал ее, когда мужчина извергал семя. На самом деле ее обуревал не столько страх перед сексом, сколько непреодолимая боязнь зачать дитя. С детских лет в нее накрепко вбили, что родить ребенка для женщины означает многолетнюю беспросветную каторгу, конец всех чаяний и надежд, превращение в издерганную домашнюю клушу и растрепу. В такую, как ее собственная мать, вечно сетовавшая на неудавшуюся жизнь, на то, как трудно ей было растить дочь, отказавшись ради нее от мечты стать актрисой. Детство прошло под аккомпанемент сплошных жалоб и попреков, отравленное чувством вины за то, что она вообще появилась на свет, став для матери непосильной обузой.