Роберт Сойер - Вспомни, что будет

Ллойд расправлялся с салатом, а Тео — с кебабом, который он вчера собственноручно приготовил, а сегодня просто разогрел в микроволновке.

— Похоже, люди справляются с потрясением лучше, чем я думал, — заметил Ллойд.

Окна столовой выходили на внутренний двор, именуемый «ядром», на клумбах цвели весенние цветы.

— Столько смертей, такие ужасные разрушения. А люди уже отряхиваются от пыли, возвращаются к работе, живут дальше.

— Я сегодня утром слушал одного парня по радио, — сказал Тео. — Он говорил, что обращений к психотерпевтам оказалось значительно меньше, чем ожидалось. На самом деле после Флэшфорварда многие даже отменили визиты к докторам.

— Почему? — удивленно поднял брови Ллойд.

— Тот парень объяснил, что это из-за катарсиса, — улыбнулся Тео. — Старина Аристотель, скажу я тебе, точно знал, о чем говорил: дай людям шанс излить свои чувства — и после этого они станут более здоровыми. Ведь так много людей потеряли кого-то из близких во время Флэшфорварда, что излить тоску, с психологической точки зрения, было очень полезно. Этот человек, выступавший по радио, заявил, что нечто подобное произошло лет десять назад, когда погибла принцесса Диана. На протяжении нескольких месяцев после этого во всем мире снизилась частота обращений к психотерапевтам. Естественно, самый масштабный катарсис произошел в Англии, но после гибели Ди даже в Америке двадцать семь процентов населения испытали такое чувство, будто потеряли кого-то, с кем были лично знакомы. — И, немного помолчав, Тео продолжил: — Конечно, потерю супруга или ребенка так легко не переживешь… Но если умрет дядя? Троюродный брат? Любимый актер? Кто-то из коллег? Это все-таки легче.

— И если такое случилось почти у всех…

— Вот именно к этому он и клонил, — подхватил Тео. — Понимаешь, обычно, если кто-то из твоих близких погибает от несчастного случая, твое сердце просто разрывается от горя, и, чтобы оправиться от шока, тебе нужно несколько месяцев или лет… И все вокруг тебя утешают, а от этого на душе становится еще тоскливее. «Время все лечит», — говорят они. Но если кто-то другой тоже переживает потерю, он не станет вгонять тебя в тоску, потому что некому будет тебя утешать. И у тебя не остается другого выбора, как взять себя в руки и вернуться к работе. Знаешь, это как с теми, кто пережил войну: любая война приносит людям горя больше, чем отдельная, личная трагедия, но после того как война заканчивается, люди просто продолжают жить. Все страдали одинаково, и нужно просто отгородиться от пережитого, забыть о нем и жить дальше. Вероятно, сейчас что-то подобное и происходит.

— Не думаю, что Митико когда-нибудь переживет потерю Тамико.

Вечером Митико должна была возвратиться из Японии.

— Нет-нет, конечно нет. Боль никогда не утихнет насовсем. Но Митико будет жить дальше. Что ей еще остается?! Выбора нет.

Тут к их столику с подносом подошел Франко делла Роббиа, пожилой бородатый физик.

— Не возражаете, если я к вам присоединюсь?

— Привет, Франко. Никаких возражений, — ответил Ллойд.

Тео подвинул свой стул вправо. Франко сел.

— Знаешь, а насчет Минковского ты ошибаешься, — сказал делла Роббиа Ллойду. — Видения не могут относиться к реальному будущему.

— А почему нет? — поинтересовался Ллойд, подцепив вилкой салат.

— Вот посмотри. Давай отталкиваться от твоего предположения. Через двадцать один год у меня будет связь между мной, будущим, и мной, прошлым, то есть я, прошлый, буду точно видеть, чем занимаюсь я, будущий. Однако я, будущий, могу не сразу по внешним признакам понять, что связь с прошлым образовалась. Правда, это не имеет значения, так как я буду с точностью до секунды представлять, когда эта связь начнется и когда закончится. Не знаю, что было в вашем видении, а в своем я оказался, наверное, в Сорренто. Сидел на балконе и любовался Неаполитанским заливом. Очень красиво, очень приятно, но это вовсе не то, чем я стал бы заниматься двадцать третьего октября две тысячи тридцатого года, если бы знал, что пребываю в контакте с собой, прошлым. Уж я скорее оказался бы где-нибудь в таком месте, где ничто не отвлекало бы внимания у меня, прошлого. Ну, скажем, в пустой комнате или хотя бы там, где можно было бы смотреть на пустую стену. И в тот день, ровно в девятнадцать часов двадцать одну минуту по Гринвичскому времени, я начал бы громко произносить сведения о тех фактах, которые, по моему мнению, крайне важно знать мне, прошлому. Ну, например: «Одиннадцатого марта две тысячи двенадцатого года осторожнее переходи виа Коломбо. Можешь оступиться и сломать ногу». Или: «В твоем времени акции концерна „Бертельсманн“ продаются по цене сорок два евро за штуку, а к две тысячи тридцатому году одна акция будет стоить шестьсот девяносто евро, поэтому купи сейчас побольше этих акций — обеспечишь себе безбедную старость». Или, допустим: «Вот победители Кубка мира за каждый год между твоим и моим временем». В общем, в таком духе. Я все это записал бы на бумаге и читал бы с листа, стараясь наговорить как можно больше информации в окошко, которое будет открыто только одну минуту и сорок три секунды. — Немного помолчав, итальянский физик добавил: — А поскольку никто не сообщил, что занимался в своем видении чем-то подобным, это означает одно: то, что мы видели, не может быть реальным будущим для той временной оси, на которой мы сейчас находимся.