Майкл Муркок - Черный коридор

— Нет! — в ужасе взвизгнул Джеймс Генри.

Желая остановить старика, Райн стремительно кинулся к окну.

Но их совместные старания не увенчались успехом: шторы уже разъехались в стороны.

Исчезла хрупкая преграда, создававшая иллюзию защищенности, и безумная ночь влилась в комнату.

Темную гостиную озарило мерцавшее пламя тысяч факелов. Оно выхватило из мрака привставшего с кресла Генри, замершего посреди комнаты Райна, темные фигуры неподвижно застывших у стены сестер и окаменевшую Джозефину.

Только дядя Сидней, продолжив начатое, выглянул наружу. Райн непроизвольно отметил, что дом напротив словно бы вымер: за стеклами окон — ни огонька.

А страшные вопли одинокого голоса становились все невыносимее.

И снова молчание людей в гостиной нарушил дядя Сидней, но на этот раз в его словах слышался неподдельный ужас:

— Господи, Боже мой! Святая Дева!

Вытянув шею, Джозефина Райан шепотом спросила:

— Дядя Сидней, что случилось? Тот молча смотрел вниз.

Тогда женщина шагнула к окну и, словно перед прыжком в воду, сделав глубокий вдох, тоже выглянула наружу.

Казалось, то, что она увидела, не раз происходило в фильмах ужасов. Но здесь действие разворачивалось по-настоящему. И в нем участвовали не актеры.

Беснующаяся толпа выволокла из дома напротив юношу никак не старше двадцати лет. Мерзавцы распяли его на деревянной двери, прислоненной к вышке линии электропередачи, облили бензином и подожгли.

И теперь, образовав кольцо вокруг испускавшего предсмертные вопли человека, толпа заворожено глядела на дергавшееся в муках тело. Задние, также жаждавшие насладиться небывалым зрелищем, напирали на передних, выталкивая их к самому огню, те сопротивлялись, упираясь ногами в мостовую, и на какое-то время замирали — опустившийся на корточки первый ряд зевак и привставшие на цыпочки остальные.

Толпу составляли сравнительно молодые — от тридцати до сорока лет — мужчины в длинных темных балахонах. Но кое-где мелькали и юные женские лица. И вот одна из них — с коротко остриженными белокурыми кудрями — завыла в исступлении:

— Пылай, чужак, пылай!

Толпа вокруг нее принялась притопывать, выкрикивая понравившиеся слова:

Пылай, чужак, пылай! Гори и догорай! Обуглившееся тело изогнулось в последний раз — страдания несчастного юноши окончились.

Неистовство толпы пошло на убыль. Похоже, чувство, испытанное этими подонками, было сродни вожделению: оно утомило их, лишило сил — и теперь они сидели возле кострища, тяжело дыша и отирая пот с покрытых жирной сажей лиц.

Снова пальцы Сиднея Райна коснулись кнопки, шторы сомкнулись, и старик грузно опустился на стул. Будто и не было ни дымного света факелов, ни чудовищного жертвоприношения на алтарь ненависти, ни жадной до порочных ощущений толпы.

Хотелось заткнуть уши, чтобы уж заодно и ничего не слышать — ни треска пламени там, внизу, ни говора взбудораженных нелюдей.

Так же внезапно, как и погас, включился свет — и Джозефина смутно порадовалась, что этого не произошло минуту назад. В горле пересохло от пережитого ужаса, и она отправилась на кухню, чтобы утолить жажду.

Бессильно уронив руки между колен, дядя Сидней молча смотрел в пол, вглядываясь в одну ему ведомую точку. Из состояния созерцательности его вывел недружелюбный вопрос Джеймса Генри:

— С какой стати ты вылез в окно? Чего хотел добиться этим? Говори, старый дуралей!

Не отрывая взгляд от пола, Сидней Райн слегка приподнял тощие плечи и медленно проговорил:

— Так уж случилось. Какой смысл выяснять это теперь?

Но как ты посмел рисковать присутствующими здесь, особенно спокойствием женщин? — не унимался Джеймс.

Только теперь Сидней поднял голову, его звенящий голос выдал всю глубину чувств, скрытых под маской спокойствия:

— Почему такой вызывающий тон, Генри? На твой вопрос пусть ответят они. — Он ткнул пальцем вниз. — То, что ты видел, было на самом деле, разве не так?

— Все это нас не касается! Незачем было ввязываться в чужие дела — от этого могут быть неприятности, и в первую очередь у Джозефины!

— Но ты же не будешь отрицать очевидное: то, что произошло, случилось именно под этими окнами, — возразил Сидней.

— Ничего не скажешь — зрелище не из приятных. Но Патриоты в чем-то правы, хотя их методы… Однако кое-кому нравятся подобные представления. Верно? Вот так-то, уважаемый Сидней Райн! — ядовито закончил Генри.

У Сиднея буквально отвисла челюсть.