Владимир Михайлов: Искатель. 1973. Выпуск №4

— Вадим, ты не понял, цивилизация, которая может отвести целую планету под детскую площадку и устроить так, чтобы дети жили в своем мире, где каждая их фантазия, каждое желание исполняется как бы само собой, чтобы дети росли, полные уверенности в себе и в силе своей мысли и воображения, — это, друг мой, цивилизация, достойная уважения и зависти. Техническая сторона вопроса для меня темна, но они сделали это хорошо.

— Батареи, — сказал Марк Туллий со свойственным ему красноречием, — сели.

— Да, батареи. Какое-то поле или не знаю что. Да разве это важно?

— Правильная ли это подготовка, — усомнился я, — к предстоящей юности и зрелому возрасту?

На этот раз Марк Туллий изменил себе.

— Да почему подготовка? — с досадой спросил он. — Опять эта глупость. Ты ведь не считаешь, что твой возраст — это подготовка к старости? А Пират не думает, что его пора — это подготовка к смерти. Нет, это просто разные жизни, и каждую из них следует прожить наилучшим образом. Люди горько заблуждаются, когда пытаются в другой жизни выполнить что-то, упущенное в предыдущей: это все равно что потерять книжку на Земле, а потом искать ее около Гаммы Лебедя. Личинка бабочки ест листья не зря — бабочка старалась бы доесть то, чего не успела, пока была гусеницей, но листья не ее корм. Наши мысли — остатки веры в вечную жизнь, вот что это. Нет, они молодцы — те, кто придумал такое.

Мы помолчали, потрясенные красноречием Марка Туллия: ведь прозвище его, как и у всех нас, шло от противного — мы не скрываем своих недостатков от друзей. Корабль уже виднелся впереди. Марк Туллий достал изображение своего Юрия Михайловича, трех лет от роду, поглядел и снова спрятал в карман. Старый Пират вздохнул; может быть, он думал о внуках. А я размышлял: все-таки уж слишком много ребятишки стреляли на своей детской площадке. Может быть, конечно, Марк Туллий прав, и гусеницу нельзя оставлять без зеленого листка, а уж когда бабочка раскинет крылья и взлетит над лугом — этакий махаон или адмирал, — она и глядеть на листья не захочет, потому что она пришла не пожирать мир, но делать его прекраснее. Да, может, Мишка прав, но я дальний разведчик и теряю покой, когда кто-то где-то начинает слишком уж увлекаться стрельбой. Эта профессиональная черта, и тут уж ничего не поделаешь.

Я устал и замерз и к тому же был немного испуган. Где-то вверху, на мачтах, красный и зеленый навигационные огни отбрасывали неверный свет. Надо мной бесформенным призраком свисали паруса, раскачиваясь взад и вперед в такт покачивающейся на волнах «Морской ведьме». У ветра не было сил тащить яхту.

Я стоял у руля. Шестичасовой прогноз погоды был угрожающим. Предупреждали, что в районе Роколла, Шеннона, Соле и Финистерре ожидается штормовой ветер. Прямо за нактоузом растворялись в темноте расплывчатые очертания корпуса яхты. Был март, и сейчас, после пятнадцати часов болтанки в проливе, радостное возбуждение, вызванное тем, что у нас теперь есть свое собственное судно, полностью улетучилось, поглощенное холодом. Из темноты выкатилась волна с мерцающим гребешком, шлепнулась о корму, плеснула мне в лицо брызгами и с шипением откатилась обратно в темноту. Боже мой! Какой холод! Холод и сырость — и ни звездочки на небе.

Дверь рубки распахнулась, и я увидел освещенный салон, а на его светлом фоне грузную фигуру Майка Дункана в штормовке, с дымящимися кружками в обеих руках.

— Хочешь суп? — Майк улыбнулся и протянул мне одну из кружек.

— Свежий, только что из камбуза, — сказал он. Но вдруг улыбка сбежала с его лица. — Что за чертовщина? — Он смотрел поверх моего плеча в сторону левого борта. — Луны ведь не может быть, правда?

Я обернулся. Что-то холодно-зеленое, полупрозрачное маячило на воде. Фосфоресцирующий неземной свет становился все ярче. И вдруг это видение как бы сжалось, затвердело и превратилось в зеленый остроконечник. Я понял, что прямо на нас наползал навигационный огонь большого парохода. Потом стали видны палубные огни, желтые и расплывчатые; теперь до нашего слуха донесся и звук вращающихся винтов, пульсирующий и глухой.