Михаил Харитонов: Калигула

Мерейя. А кем ты себя считаешь? Тем, что живет? Или тем, что находится за пределами жизни, любой жизни - этой, той, какой угодно? Если считать себя только тем, что живет, то приходится признать себя животным. Ты, Калигула - животное, причем взбесившееся животное. Если же нет...

Калигула. ...то пришлось бы считать себя мертвым.

Мерейя. Ну, пусть даже и мертвым. Устроители мистерий это так и называют.

Калигула. Ха! Мистерии!

Мерейя. Ха! Калигула! Ты что-то доказал, сказав "ха"?

Калигула. Так что же это такое? Какая-то сущность человека? Она вечна? Неизменна? Абсолютна и ничем не затрагиваема?

Мерейя. Ну почему же. Ее можно лишиться. Ты же ее лишился.

Калигула. А смерть, смерть - она тебя лишает этой части? Ты скажешь нет?

Мерейя. Нет. Видишь ли, смерть не лишает тебя того, что за пределами жизни. Смерть лишает жизни. А вот жизнь... Живя, можно лишиться многого. В том числе и того, что за пределами жизни. Себя.

Калигула. Тогда зачем нужна жизнь? Зачем мы живем? Этого никто не понимает. Ты тоже. Я, по крайней мере, поразмыслил над этим. И я...

Мерейя. А чем ты поразмыслил?

Калигула. Своим умом, очевидно. Вы, козявки, живете мнениями других, но я осмелился обратиться к самому себе. Я спросил самого себя...

Мерейя. Себя? А с чего ты это взял? Если ты привык чем-то пользоваться, это еще не значит, что это твоё. Кто тебе сказал, что ты пользуешься своим умом?

Калигула (увлекаясь). А чем же, по-твоему? Откинув все человеческие мнения, все предрассудки, безнравственность толпы и нравственность толпы, ты остаешься наедине с собой. И тогда...

Мерейя (перебивая). Опять же, с чего ты это взял? Ты думаешь, что, отойдя от толпы подальше, куда-нибудь в ливийскую пустыню, ты действительно отделился от нее?

Калигула. При чем тут это? Я вознесен над толпой своим умом и страданием...

Мерейя. Ничуть. Ты находишься внутри жизни. А жизнь - вообще - есть сожительство с другими. Жизнь и толпа - одно и то же. Неужели ты никогда не слышал, что одиночество и смерть родственны?

Калигула. Я одинок, и я думаю о смерти.

Мерейя. Да, это заметно. Так вот, чем же это ты думаешь о жизни, о смерти, о самом себе? Ты думаешь об этом тем умом, который не способен этого понять. И это не твой ум. Он достался тебе от других, в конечном итоге - от той самой толпы, которую ты так презираешь.

Калигула. Я враг толпы, потому что я страшен толпе. Вот, погляди на эту толпу придворных, на это жалкое, блеющее стадо. Как они боятся за свои жалкие жизни!

Мерейя. Да, каждый из них боится за себя, и каждому из них ты страшен. Но от этого страха они сбиваются в толпу, прячась друг за друга. Каждому из них плохо, но толпа чувствует себя прекрасно. Ты усилил ее. Она и порождает тебя, и таких как ты, чтобы разрастись и поглотить Рим.

Калигула (презрительно). Что такое этот Рим, о котором ты толкуешь? Все эти Курции, Лукреции и прочие старческие байки? Или это ты, старик? В таком случае жалок же этот Рим! Я сейчас, своими руками, могу свернуть твою старую дряблую шею, о великий город!

Мерейя. Можешь. А Герострат смог сжечь храм Артемиды Эфесской. Он был такой же, как ты. Он тоже думал, что нет ничего, кроме жизни.

Калигула. Все думают так! Все!

Мерейя. Нет. Большинство людей просто не думают над этим. Но если бы задумались, они не стали бы так думать. Видишь ли, Калигула, многие люди предпочитают вовсе не думать, чем думать неправильно. Ты принадлежишь меньшинству. Ты, Калигула, Тиберий, Герострат - вилишь, не так уж вас и много. Но дело не в этом. Так вот, уничтожить можно всё, даже самое великое, не так уж это и сложно. Великое всегда существует вопреки жизни, то есть вопреки существованию. Нетрудно лишить жизни то, что существует наперекор жизни. Рим был островом света, исходящего оттуда, из-за пределов жизни. Света, непонятного никому, в том числе и нам самим. Он возник из ничего, и существует вопреки времени и законам природы, точнее - законам жизни. Его поддерживало только неугасимое желание людей выйти за эти пределы, и ум, не являющийся умом жизни.

Калигула. Ты опять говоришь какую-то чушь.

Мерейя (устало). Если тебе надоел разговор, казни меня, и покончим с этим.

Калигула. Здесь решаю я.

Мерейя. Да, разумеется, здесь решаешь ты. А что, возможность решать это такая большая честь?

Калигула. А разве нет?

Мерейя. На римских улицах стоит стража. Когда на улице становится слишком тесно, они решают, кому пройти по улице, а кому нет. Они даже могут пропустить грязную повозку впереди носилок патриция. Ты дал им такое право. Но никто из них не думает, что его работа так уж увлекательна. Каждый из них хотел бы сам возлежать в этих носилках, вместо того, чтобы стоять на жаре в тяжелом панцыре. Разумеется, какая-то часть души этих бедняг злорадствует, что они могут задержать богатые носилки. Но они сами относятся к этой части души довольно трезво. По крайней мере, они не служат ей. Ты же ей служишь.