Александр Тесленко - Пылесос истории

Петр дождался, когда закончился разговор, когда тихо прикрылись входные двери. Они остались вдвоем с Миколой. Он поднялся, снова обнял своего напарника и после паузы, смущенно произнес:

— Знаешь, ты меня обидел, Микола… Я понимаю, у тебя такое горе… А ты меня по телефону морем выпивки соблазнял или заманывал… Разве так можно? Что мне твоя выпивка? У тебя горе. Тебе помочь чем-то нужно. И это главное. И ты в эти дни можешь на меня рассчитывать полностью, как на родного брата. Все, что нужно, сделаем. А выпивка, дело дурное — не хитрое… — с этими словами Петр достал из бокового кармана четвертинку горилки. — Давай символично… Помянем… Я сам два года назад мать похоронил… Знаю, какое у тебя сейчас ужасное состояние… Это зелье в таких случаях помогает… — Петр вытащил из кармана два точно таких же, как и у Миколы, блестящих складных стаканчика. — Выпьем из моей посуды. Это, как говорится, поминальные стопочки.

Увидев эти стопочки, Микола аж зубами скрипнул от зависти, а Петр подумал, что это от горя.

— Крепись, браток. Жизнь такая вот штука… «Да, несправедливая штука жизнь, — рассуждал Микола. — Вот у этого олуха марафонского целых два стаканчика. А у меня — один. Ходили бы вместе с Лариской — у каждого свой стаканчик, и горя бы не знати. А так… Какая несправедливость!»

— Спасибо, Петро. Ты — настоящий товарищ.

«Дурень с кисточкой, выставил на стол четушку со стаканчиками и уверен, что я не догадываюсь, что это за „поминальные стопочки“… А может, у него на самом деле обычная лагерная самоделка?»

— Ты знаешь, Микола, я уже второй год не могу закончить мамин портрет… Не могу найти чего-то главного, самого важного… Я не могу изобразить ее такой, какой она была в жизни… А один мой знакомый сказал, что это хорошо, что я не могу… Это означает, сказал он, что для меня мать еще не умерла… Странно, правда? Но в этом что-то есть… Когда я стараюсь представить ее, то очертания никогда не бывают четкими, мама в моем представлении всегда в движении, всегда чем-то занята, разговаривает. И мне хочется ей сказать: мама, посиди немного спокойно. Но я боюсь это попросить, так как кажется, если мама послушается, сядет неподвижно, вот тогда и помрет по-настоящему… Никогда раньше не думал, что мамина смерть так меня подкосит… Вроде бы половина меня умерло… За свою жизнь много ужасов видел, много смертей, но, знаешь, когда мама умерла, я даже не воспринял это как смерть… Это было в сто крат горше, коварнее, более жестоко, чем смерть… Мне трудно высказать это словами… Но и написать портрет не могу… А как твои литературные успехи?

Микола поморщился, а Петр, не ожидая ответа, продолжал:

— Я уже сто раз убеждался, что работа лучше всего лечит любые раны. Когда мама померла, я рисовал, писал маслом… И на работу ходил, конечно. Спал по нескольку часов в сутки. И пусть тебя не мучит, если в эти тяжелые минуты захочется, как говорится, взяться за перо… Я совсем недавно узнал, что ты пишешь, что в литинституте обучался… Мне это Гордый из отдела кадров сказал… Я и не догадывался, что ты… писатель. Стыдно, но ничего твоего не читал. Может, дашь? Ты много печатался?

Микола долго молчал, наконец, заставил себя и многозначительно изрек заученную фразу:

— Тех, которые правду пишут, не любят много печатать. Или, может, ты не согласен? А писать ради денег — это просто преступление!

— Ради денег… — повторил за ним Петр. — Но ведь платить писателям нужно обязательно, иначе, если урывать время для работы от того что кормит, тоже никакого толку не будет… Чтобы хорошо писать, нужно много работать, а чтобы жить — нужны деньги… За работу надо платить, а до коммунизма, говорят, еще далеко…. Можно и для души писать или малевать, но это просто забава, развлечение, отдых, бальзам для души… Но писать надо только правду, ясное дело. И особенно сейчас — сам Бог велел… Пошли, Микола, ко мне. Не следует тебе сегодня одному сидеть. Вечером мне нужно быть в театре, но еще часа три… Пошли. Я здесь близко живу. Оказывается, мы почти соседи.

Но от приглашения Микола отказался.

«Начнет там распространяться о жизни непризнанный гений-марафонец, картины свои начнет показывать. Он потому и тянет к себе домой, чтобы картинами похвастать. Обормот. Заимел два стаканчика, и славы ему хоть не будь…»

— Нездоровится мне, Петро. Хочу немного полежать, забыться. Ты уж прости меня. Сейчас я никуда не пойду.

— Да, вид у тебя скверный… Но не пей один… Слышишь? Поверь мне дурное это дело.