Александр Карнишин - Все реально [СИ]

Тот облик, который придал человеку бог, если верить преданиям.

Просто разумное существо меняет себя под свои представления, как меняет и вещный мир вокруг себя. А бог, если он был, создавал человека таким, чтобы тот не боялся радиации и ядов, чтобы жило человечество тысячи и миллионы лет, чтобы хватало жизненной силы, цепкости даже единичному представителю человечества. Он создавал существо, которое может прятаться, таиться от всех невзгод, а может, наоборот, быть агрессивным и хватать все, что вокруг, ловить все, что съедобно. Он создал совершенное существо, такое, что не боится ничего. Кроме одного. Вы спрашиваете, почему человек не летает в открытый космос? Потому что он уже летал. И не раз. Пока не прекратили все попытки. Как только космический корабль вылетает за пределы земного тяготения, как только пронзает тонкую и невидимую пленку ноосферы и вылетает в пустое пространство, как только прекращается действие материальной мысли на всех и каждого, как только слезает все надуманное, придуманное, «намысленное» — если так можно выразиться, так и кончается космический полет человека. Тихо, тихо! Я объясню, да. Вместо человека в рубке космического корабля оказывается безумное существо — огромный черно-серый паук, мечущийся в невесомости, страдающий, ломающий свои конечности, умирающий от ужаса перед тем, что видит перед собой. Вот и все. Я покидаю ваш курс. У меня всего одна лекция на каждом курсе. Она так и называется: «Фантастические предпосылки отказа от полетов в открытом космосе». Вы слышите? Фантастические предпосылки.

И все, что я вам говорил — всего лишь фантазии… Ну, или гипотезы.

Игра ума. Но все же не забывайте: мысль — материальна!

Мне, когда все началось, было всего восемь лет. Вот можете говорить, что еще маленький был, что ничего тогда не понимал. А ничего понимать и не надо было. В этом возрасте просто все запоминается. Все, что видишь или слышишь. Как картинка, как фотография. Вот я и слышал, и видел. Росло напряжение. Так говорили родители — напряжение растет. Все было в жизни хуже и хуже. В чем выражалось?

Ну-у-у… Как вам объяснить. Вот, бывает, что просыпаешься, и видишь солнце, и какой-то шум на улице, и воробьи чирикают, и улыбка у тебя такая — и все хорошо. Понимаете? Все — хорошо. Легко, просто и хорошо. А тут — совсем наоборот. Хоть утром, хоть вечером — какое-то такое напряжение, как перед грозой. Просто вот ждешь все время, что сейчас гром прогремит, и молния сверкнет. Мама даже плакала по вечерам, сидя у телевизора на кухне. У нас там стоял маленький такой черно-белый телевизор. Большой стоял в большой комнате, но она не включала его ночью, потому что тогда могла разбудить нас с сестрой. И она просто сидела на кухне, смотрела в черно-белый телевизор и плакала. Тут любой бы заплакал, наверное. Показывали сплошные взрывы, убийства, какие-то страшные совершенно невероятные аварии. Говорили о всеобщем кризисе, и что мир катится к концу. А что вы думаете, я этого не запомнил? Я мог не знать, что это такое, не понимать слов, но уж запомнить, как говорят, что наступил большой экономический кризис, что он непременно выльется в политический, а кризис политический грозит неизбежной войной… Мы же днем большой телевизор включали. А там каждый час — новости. И в новостях вот такое же самое. Конечно, я новости на самом деле не смотрел, я в солдатики играл.

У меня были отличные солдатики — отец их сам отливал. Он плавил свинцовую оплетку кабелей в большой стальной ложке прямо на плите, а потом выливал в форму. И получались солдатики. Что? Вредно — свинец?

Так я же не малолетний какой, чтобы в рот все тянуть. И потом, он их красил и покрывал лаком. То есть, на руках ничего черного от свинца не оставалось. Зато солдатики были — как живые, как самые настоящие.

Ни у кого во дворе таких не было. Вот, значит, я играл на ковре в большой комнате, а телевизор обычно работал. И говорил, говорил, говорил. Поднимешь голову, посмотришь, а там горящие кварталы, стрельба обязательно, какие-то флаги разноцветные. И дикторы нагнетают, нагнетают… А вечером мама с работы приходила и плакала. Она тогда плакала чуть не каждый вечер. Иногда звонил отец. Они тогда как раз разъехались. Нам, детям, так объяснили, что они пока еще не совсем разошлись, но просто разъехались, потому что никак не могут иначе. Плохо им вместе. А теперь так выходило, что плохо уже и врозь. И что не знают они, как дальше, но с детьми, с нами, то есть, общаться будут оба. Вот он иногда звонил откуда-то издалека. Мама сначала слушала, слушала, потом бросала трубку и опять плакала. Иногда он звонил, а ее не было дома. Тогда трубку брала сестра или я. Чаще сестра. Она думала, что кто-то из ее мальчишек звонит.