Виктор Вучетич - Искатель. 1976. Выпуск №6

«Эх, дура, — думал Федор, глядя, как мается в лодке Пичугина. — Черт тебя понес! Чего ты на бережок-то не выплыла? Поди, все думала шутки шутить. Эх, безголовая, бедолага…»

— Держись! Сиди тихо! Перевернешь оморочку! — завопил он, перекрикивая стрекот мотора. — Тихо сиди!

А себе он пенял:

«Напрасно я заводи по пути обшаривал — время терял. Как бы пригодились сейчас те минутки. Теперь уж на секунды счет идет!»

Подавая моторку в сторону, он правильно рассчитал, что у берегов течение помедленнее, и лодка, развернувшись, почти не сбавила скорости. Берестянка Ларисы оказалась впереди и чуть левее от Федора. Но с каждым метром продвижения к берестянке моторка все замедляла и замедляла ход. Нос моторки сносило правее, приходилось увеличивать угол подхода к берестянке. Ведь никто здесь подобных эволюций не совершал. Федор надеялся лишь на свою интуицию.

Лариса видела, как медленно приближается к ней помощь, как Федору приходится все круче и круче идти против потока.

— Скорее! Скорей! — голос Ларисы сорвался на визг.

Она вскочила на ноги, когда моторка была еще метрах в десяти от нее.

— Ну же! Ну!

— Сядь! — не своим голосом крикнул Федор. — Сядь!

Да было поздно.

Юркая на воде оморочка перевернулась, Лариса свалилась в реку.

— Держись! Держись! — вопил егерь.

Тут же рядом вынырнула голова Пичугиной с огромными глазами на бледном лице.

— Глаза! Глаза не закрывай. Открой и гляди! — успел прокричать ей Федор.

Потом ее голова с вытаращенными глазами вновь скрылась под водой.

Он развернул лодку поперек течения, чтобы не упустить Ларису. Моторка тут потеряла скорость, течение с маху ударило ее по носу, грозя перевернуть. Яркий берет с головы Пичугиной проскользнул метрах в двух от моторки. Но больше Ларисы он не увидел.

— Пропала девка…

Свернув вправо рукоятку мотора, Федору не сразу удалось вывернуть лодку прямо против течения. И сделал он это почти инстинктивно, приметив краем глаза, что до начала перепада воды в порог оставались считанные метры. А на светящемся под солнцем гребешке перепада уж мелькнуло нечто темное.

— Пропала девка… — снова будто в рассеянности пробормотал егерь и, отвернувшись от зева Змеиного, глянул вперед, на воду, бегущую навстречу моторке и создававшую обманчивую иллюзию движения. — Минуткой, минуткой бы раньше мне прибежать… Не верилось все… Да и ей самой не верилось. Не кричала бы иначе…

Потом Федор глянул сбочь и удивился — кусты и деревья по берегам не перемещались относительно друг друга, как обычно бывает, когда лодка на полном газу мчится по реке. В какой-то момент егерю показалось, что, хотя двигатель истошно вопит и течение бежит стремительно под днище, лодка его в действительности осторожно так подается назад, к порогу.

Зимогоров хотел довернуть рукоятку газа, но она оказалась уже подкрученной до упора.

— Та-ак… — протянул егерь. — Туго… Черт заставил ее вскочить.

Он опять глянул на берег и понял: не ошибся — его тянет, неумолимо тянет назад на порог.

— Ну нет. Нет!

А глаза-то видели — да… Только егерь не оглядывался. Он твердо держал лодку против течения. Это все, что он мог делать, пока не увидел: нос лодки вздыбился в небо и стал стремительно валиться на него.

— Не может быть… Не может! Как же так?

А в следующий миг Федора швырнуло на дно лодки, сверху обрушилась какая-то черная громада и оглоушила его.

«Глаза… Глаза… открытыми!» — в сознании Ларисы беспрестанно повторялся крик Федора. Этот непонятный для нее, истошным голосом отданный приказ, выполняемый ею бессознательно, — все, что осталось от того безмятежного мира, каким она жила всего несколько минут назад. Да, именно безмятежного. Ее испуг перед порогом был началом совсем иного существования, пребывания в мире, ревущем и раздирающем ее тело, парализовавшем ее волю и силы. Она не сознавала, что надо делать и можно ли что-либо предпринять в ее положении.

Она будто скатилась в преисподнюю, где привычная, ласковая, мягкая вода сделалась жесткой, вязкой и тяжелой, точно жидкий камень. Лариса оказалась как бы связанной, спеленатой туго-натуго в низвергающемся потоке, блистающем пронизанным светом. Потом тьма — и удар, тупой, тяжелый, боком о каменное ложе реки, и следом новый, скользящий, который подбросил, завертел ее и швырнул вверх, и все это в той, вязкой, непреодолимой массе, не позволявшей ни шевельнуться, ни вздохнуть.

Удар оглушил ее, и какое-то непомерно длинное или бесконечно повторяющееся слово: «Все-ее-е…» — гудело и гудело в голове.