Аскольд Шейкин - Северная баллада

След от пули был. Он отыскался в том месте, где его и следовало ожидать. На черно-зеленой скальной плите белела круглая впадинка. Я вгляделся. От впадинки во все стороны расходились лучи разбрызганного, распылившегося металла. Пуля, которую взвешивал на ладони Дмитрий Степанович, не могла быть отсюда. Клянусь!

Я отшатнулся: у подножия утеса лежал олененок. Ему было едва ли больше четырех недель. Нежно золотилась короткая шерстка. Он был мертв и частично исклеван, растерзан каким-то мелким зверьем и, значит, лежал на этом месте уже несколько дней. Следовательно, пуля тогда все же не разлетелась. Седая впадинка, лучи вокруг нее обманывали. Она скользнула по камню. Олененок — самая настоящая моя жертва.

В моем мозгу вдруг ярко-ярко всплыло одно воспоминание. Владимир Михайлович, дядя Володя, как зовут его все ребята, мой первый в жизни тренер, приводит меня в плавательный бассейн. Стоим на 6-метровой вышке.

Бассейн только открылся. В нашем городе это еще самая большая новинка. Все вокруг непривычно не только мне, но и дяде Володе: белый кафель, голубая вода, стеклянные стены, сквозь которые виден проносящийся мимо здания снег. Мне девять лет. Я в купальном костюме. Уже выяснилось, что чемпионом по плаванию мне никогда не стать.

— С вышки ты хоть когда-нибудь прыгал? — с тоскливой надеждой спрашивает дядя Володя.

— Нет.

— А не испугался бы?

Я подхожу к краю площадки, наклоняюсь, врезаюсь головой в воду.

— Балда, — испуганно бормочет дядя Володя, обтирая меня полотенцем и ощупывая, чтобы удостовериться, цел ли я. — Разве так можно? Этому учатся… Но парень ты смелый. И послушай: иди в горнолыжники, а?..

Может, и сейчас самое простое тоже вот так безраздумно подойти к отвесному склону и шагнуть за его гребень?

Я вгляделся: по камням, через ягельники к олененку тянулся след уже почерневшей, засохшей крови. Значит, к утесу он приполз раненным. Но что меняло это мое открытие, если в олененке все же обнаружится пуля, выпущенная из моей винтовки? Или она так расплющена, смята, что ничего нельзя будет доказать?

Но я-то знаю, кто ее выпустил!

Я увидел лебедя — большую красивую птицу. Он был от меня шагах в двадцати.

На белой спине у него чернело мазутное пятно. Сперва я подумал, что это всего лишь ком снега, не успевший растаять за лето, напитанный водой, потемневший.

Волоча крыло, сдирая перья на груди и боках, шеей, клювом цепляясь за камни, кусты голубики, полярной березки, он полз в сторону ущелья. Тоже сорвется с обрыва, разобьется о камни. Будет еще одна жертва.

Пригнувшись, я отступил за ближайшие глыбы. Птица ранена. Подойти — забьется из последних сил. Даже если удастся ее схватить, удержать в руках, останется ли она живой?

Однако нельзя и не вмешаться! Что же потом? Новая фотография на зеленом сукне стола? Надо зайти со стороны ущелья и отогнать. В случае с хромым медведем это не удалось. Но теперь-то я стал умнее.

Мои парадные полуботинки, естественно, не имели на подошве зацепов. В руках у меня не было ни альпенштока, ни страховочной веревки. А путь оставался только один: прокрасться уже за гребнем склона, как раз по той его части, откуда совсем недавно сорвалась осыпь. Камни там едва держатся.

Опасное дело!

Я не разрешил себе колебаться. До сегодняшнего дня не было доказательства, кто именно губил на моем участке живое. Теперь оно было: баллистическая экспертиза! Но когда удастся принести в дирекцию заповедника лебедя, раненного кем-то другим, да еще продемонстрировать след крови, оставленный олененком на ягельниках и камнях, у меня тоже появится доказательство.

Удержаться на этом склоне я не смог. Камни, которые были и ниже меня, и выше, все разом двинулись. Вместе с ними заскользил и я. Меня перевернуло на спину. Бег камней убыстрялся с каждой секундой. Единственное, что еще оставалось делать, — это пытаться как можно скорее добраться до той части откоса, где из расселин торчали кусты. Но камни выворачивались из-под моих ног, рук, налетали на меня, били по голове, плечам. Я барахтался в этом потоке, упрямо скатываясь в сторону, цепляясь за выступы скал, но движущаяся лавина, частицей которой я теперь оказался, все плотнее сдавливала, ломала, сковывала. У самых моих глаз в воздухе надо мною сталкивались глыбы, каждая из которых могла бы меня расплющить. Затем я вообще перестал различать какие-либо отдельные удары и все звуки слились в громоподобный, оглушительный, беспредельно, безудержно нарастающий шорох.