Владимир Рыбин - Искатель. 1978. Выпуск №2

Похоже было, что «педагогическая теория» деда Семена оправдывалась. Несмотря на беспокойный характер, а может, и благодаря ему Вольку все любили. Потому-то в карманах ее мальчишечьих брюк всегда были конфеты.

Все это я знал из Таниных рассказов, которую возмущал такой метод воспитания. Меня же это смешило. Разумеется, если разговор происходил не сразу после того, как по вине Волчонка нас среди ночи поднимали в ружье. Всегда ведь относишься с юмором к тем заботам, которые тебя не касаются.

И на этот раз я увидел Вольку с конфетой за щекой. Торопливо, словно боясь, что мы помешаем, она засунула за щеку еще одну конфету, смяла, отбросила обертку и уставилась на нас настороженными круглыми глазами.

— Чего ты испугалась? — ласково спросила Таня.

— И не думала, — с вызовом сказала Волька и, смешно пошевеливая бедрами, что, вероятно, означало полную независимость, прошла за угол дома. И тотчас выглянула оттуда, наблюдая за нами.

— Дед дома?

Она пожала плечами и ничего не ответила.

Дед сам увидел нас в окно, стуча протезом, вышел навстречу, морща в улыбке безбородое лицо, пригласил в дом.

— Мы к вам, Семен Иванович, — сказала Таня. — Вы ведь — п-первый старожил в п-поселке, скажите, не помните ли такого человека — Ивана К-Курылева? До войны он тут н-на заставе служил.

— Курылева-то? Как же его не помнить, как же, — обрадовался дед. — Курылева да не помнить! Геройский был человек, геройский…

Мы переглянулись.

— А что вы о н-нем помните?

— Да все. Старое-то лучше помнится. Куда вчера очки задевал — вышибло, а старое — вот оно…

— Ой, ребята, б-бежать надо мне, — спохватилась Таня. — Но вы ведь расскажете, п-правда?

— Хороший был человек, хороший, — без прежнего воодушевления заговорил дед, проводив Таню глазами. — Помню, еще за Анной Романько ухлестывал. Свадьбу собирались играть, а тут война. Красивая была Анна-то, вот как ваша учительница. Они ведь сродственницы…

Игорь даже привстал, услышав такое, и расцвел, покраснел весь. Ясное дело, ему эта родственность показалась знаменательной: не удалась любовь одному Курылеву, так, может, удастся другому? И он принялся расспрашивать деда об этой родственной связи. Пришлось прервать его, напомнить, зачем мы тут.

— Семен Иванович, а не помните ли вы катер в нашей бухте? Он в сорок первом разбитый на камнях сидел.

— Как не помнить. Он тогда же и утонул, как Иван объявился.

Игорь побледнел, уставился в пол.

— Что же, сам и объявился?

— Сам не сам — не знаю. А только ночью пошел немецкий патруль к берегу, ан нет, не пускают. Мы было обрадовались, когда стрельба началась, думали — наши пришли. А наших-то было всего ничего — один Иван. И откуда только взялся?!

— Значит, он стрелял?

— А что делать, когда обступили. Был тут гауптман Кемпке, прямо пеной изошел, пока кричал на своих. А они только сунутся, глядишь, кто-то уж лежит. Метко стрелял Иван, это я еще по-довоенному знал…

Теперь мы с Игорем переглядывались поуверенней. Все-таки свидетельство: если отбивался, значит, не попал в руки немцев, не предал. И значит, приврал тот, кто писал «быль».

— А вы уверены, что это был именно Иван Курылев? — осторожно спросил я.

— Да ведь назвался.

— Кому?

— Немцам. В переговоры вступил. Сказал, что утром в поселок придет, сдастся. А утром немцы сунулись, а он их пулеметом… Ну а потом я его и сам видел.

— Убитого?

— Зачем? Парламентером к нему ходил… Чего вы уставились? Гауптман Кемпке приказал. Велел записку передать, ультиматум, значит. — Дед постучал кулаком по твердому колену. — Тогда у меня своя нога-то была…

Слова деда Семена обрушивались на нас как лавина. Не успеешь опомниться от одной новости, тут тебе вторая и третья.

— Погодите, Семен Иванович! Какой ультиматум?

— Записку. Я ж говорю: гауптман Кемпке послал. Он тут в поселке главным был. Велел передать в собственные руки обороняющемуся Ивану. Я и пошел с той бумагой, как с белым флагом…

— А что в бумаге?

Он посмотрел на нас снисходительно, как на детей.

— Если вы думаете, молодые люди, что у гауптмана Кемпке можно было своевольничать, так очень даже ошибаетесь…

— Испугались?

Спросил я это, может, самую малость с ехидцей, потому что непонятно было, как это держать в руках такую бумагу и не взглянуть на нее.

Дед очень точно уловил это мое ехидство, сразу взъерошился весь, вскочил, забегал по половику, задевая протезом за стулья. На полу лежали, резко контрастируя с сумрачной хатой, полосы солнечного света. И мелькание деда из солнца в тень и обратно еще усиливало впечатление его нервозности и суеты.