Станислав Лем: Лолита, или Ставрогин и Беатриче

Раз уж столько было сказано мной о родстве "Лолиты" с частью некоторых тем Достоевского, необходимы некоторые оговорки. О том, что книга Набокова непосредственно выводится из "Преступления и наказания", речь не идет. Прежде всего, с Хумбертом происходит нечто такое, что для Достоевского никогда не было бы возможным. Влечение к ребенку, обесчещивание его казалось Достоевскому адом без возможности избавления, грехом, равным по силе проклятия убийству, только еще и грехом двуличным, ибо он является источником удовольствия, самого эгоистичного и жестокого из всех запрещенных человеку (поэтому, естественно, и дьявольски искушающим). Граница, на которой остановился Достоевский, а точнее — его ставрогины и свидригайловы, отсутствие возможности возвышения такого греха — все это ненарушимо, не потому, что Достоевскому не хватало отваги (уж в этом-то никто его не мог обвинить), а потому, что он был бескомпромиссным и этой же бескомпромиссностью наделял своих героев. Его герои — фигуры крупные не только размерами своих поступков. Недюжинность их не ограничивалась только сферой интеллекта, но распространялась на всю совокупность личности. И Свидригайлов, и особенно Ставрогин, несмотря на всю свою омерзительность, были в чем-то очаровывающими. В таком сопоставлении Хумберт выразительно проигрывает. Он клерк, par excellence интеллектуалист, эстет, человек европейского лоска, не ищет ни греха, ни даже мелких грешков (первого — потому что ни во что не ставит религиозную метафизику, второго — ибо это не в его вкусе). Он попросту стремится к удовольствию. Его беспощадность порождена самообманом и себялюбием, а не садизмом либо жестокостью. Мы не раз убеждались, что даже сама мысль о насилии была ему глубоко противна. Одним словом, этот сексуальный извращенец, при всей откровенности своих признаний — фарисей, который рад бы и самому выгодно устроиться, и Лолиту удовлетворить, только это к eго глубокому сожалению, беспокойству, отчаянию, не удается целиком. Его не тревожат угрызения совести, пока он имеет над Лолитой власть, и только страх владеет им, причем — если можно так выразиться — страх абсолютно светский. Да и физическое сходство с героями Достоевского не идет далеко. То, что привлекает в Хумберте женщин — это тип красоты близкий к голливудскому идеалу мужчины. Словом, этот сексуальный преступник — не такого уж и высокого ранга. Его определяет одно слово, уже произнесенное раньше: свинья. Ставрогина же свиньей никак не назовешь.

Все это так. И тем неблагодарнее роль Набокова, ибо он дает Хумберту возможность искупления в кульминационной, с моей точки зрения, сцене произведения, когда, стоя перед "найденной Лолитой", Хумберт обнаруживает, что эту Лолиту, лишенную всех "нимфетических" прелестей, беременную, поблекшую, предпочитающую любую пародию семейной жизни той судьбе, которую готовил ей "отчим", — эту Лолиту он продолжает любить, или, может быть — именно сейчас любит, наконец-то любит (определенно неизвестно, с каких пор, потому что метаморфоза совершалась постепенно). Чувство, вопреки его собственным предположениям, не гаснет, и тем самым невозможность заменить Лолиту целым сонмом "нимфетических" гурий, находящихся в определенной стадии физической незрелости, осознается Хумбертом как что-то окончательное, превышающее его способность понять что-либо, его талант саркастического вышучивания всего, что его обычно ждало. Это осознается им как тайна, с которой бороться он и не может, и не хочет. Отчаяние от этого открытия, углубленное еще ее категорическим отказом уйти с ним, отчаяние, которое, без сомнения, не может найти выхода в сфере действий внешних, отчаяние, лишенное возможности искупления в будущем — это отчаяние делает переносимым, дает читателю возможность перетерпеть омерзительное прошлое, и даже более того: это отчаяние кульминирует в невыраженном явно душевном состоянии, религиозным эквивалентом которого была бы искренняя скорбь и раскаяние, а также глубокая нежность, не опороченная в эту минуту ничем уже в отношении жертвы. Я говорю — "религиозным эквивалентом", чтобы найти шкалу сравнительных ценностей. Сама же эта сцена происходит в атмосфере совершенно "мирской", потому что в повести не признается возможным ничто, кроме бренного, преходящего. Таким именно образом Лолита становится из случайной, из такой, каких много, — единственной и незаменимой, бесценной, даже в предугадываемом нами предродовом внешнем безобразии, в перезревании, угасании. И так в это мгновение, длящееся какие-то секунды, оказывается уничтоженным механизм вожделения, попрания правовых и общественных запретов вследствие совершенного равнодушия и бесчувственности к судьбе, к духовному миру эротического партнера по принуждению. Когда на глазах читателя совершается в этот момент синтез "нимфетического" объекта вожделения с объектом любви, субъективизация предмета любви — явление становится чуждым мрачному миру героев Достоевского, оно — собственность Набокова и особенность его произведения.