Станислав Лем: Лолита, или Ставрогин и Беатриче

Я до того занесся, что связываю повесть Набокова с творчеством Достоевского. Начнем скромно. Возможно, мне пошел бы на пользу плагиат чьих-либо критических суждений, но ничего о них не знаю. Закончив "Лолиту", я обратился, как бы по принуждению, к "Преступлению и наказанию". Один из наиболее восхищающих меня образов в этом романе — Аркадий Свидригайлов. Можно ли Хумберта рассматривать как новое, спустя сто лет, воплощение Свидригайлова? Ищем предпосылки такой гипотезы. Если бы я был критиком-аналитиком, то провел бы форменное следствие. Обратил бы внимание даже на определенное физическое сходство обеих фигур. Наивная литература охотно наделяет извращенца чертами телесной ненормальности, во всяком случае — каким-нибудь безобразием, но Свидригайлов и Хумберт — это мужчины, что называется: широкоплечие, рослые, интересные, наделенные незаурядной интеллигентностью. Один из них светлый блондин, другой брюнет. "О! — сказал бы наш критик-детектив, — пожалуйста! Набоков пытался изменить прототип, перекрасил даже волосы." Но не это сходство меня интересует. Я бы, пожалуй, обратил внимание, что Свидригайлов является единственной фигурой "Преступления и наказания" (кроме героев главных), чей психический облик раскрывает писатель. Бросается в глаза очень важное для нашего разбора отличие. Представленный изнутри, Свидригайлов, — что тут долго говорить, — является чудовищем. И жену в гроб загнал, — во всякой случае имел прямое отношение к ее смерти, и хлыст в ход пускал, и к девочкам имел такую слабость, что довел до самоубийства не нимфетку какую-нибудь, а немую сироту, — разве этого мало? Но когда мы оказываемся внутри него, когда становимся участниками его ночных кошмаров и видений, происходит что-то особенное: мы можем, частично хотя бы, это чудовище понять, в отдельные минуты даже посочувствовать ему; более того, эта чудовищность в кульминационные моменты его переживаний способна исчезнуть, и остается тогда в качестве единственной психической материи — отчаяние, такое всеобъемлющее, что как бы воплощается в весь мир; кроме отчаяния нет уже ничего, поэтому, при отсутствии чего-либо подобного для сравнения, назвать даже эту психическую материю невозможно. И есть какое-то настоящее облегчение в минуте самоубийства, пронзающей своей простотой и суровостью (это самоубийство является актом не превзойденного еще в мировой литературе эксгибиционизма, описания шага туда, в ту свидригайловскую вечность, представленную грязной, полной крыс каморкой). Есть в этом потрясении успокоение и примирение с этой ничтожной личностью, которая в какой-то момент наполняется человечностью. Все это благодаря интроспекции. Хумберт, описанный изнутри, был бы, думаю, еще омерзительнее Свидригайлова, ибо он "утонченнее", трусливее, смешнее, а собственно — просто смешон. В образе же Свидригайлова комизма нет.

Все предыдущее было только вступлением к надлежащему выводу. У Свидригайлова, как известно, было две страсти: Дуня, сестра Раскольникова, и более или менее анонимиые девочки-подростки. Дуня была, так сказать, для любви, а девочки — для разврата. И что касается этих девочек, у Свидрнгайлова была особая мания: именно он соблазнял, бесчестил девочку, но ему казалось, что все было как раз наоборот. Ибо в последнем своем сне, в том, который непосредственно предшествует самоубийству, ему представляется, что девочка, которую он находит в каком-то углу коридора грязной гостиницы и, заплаканную и замерзшую, кладет в свою постель, — сначала притворяется спящей, а потом пытается — она его! — соблазнить!

Именно так случилось, уже наяву, с Хумбертом и Лолитой; она соблазнила его, правда уже в номере мотеля, но ведь как-никак сто лет прошло со времени создания "Преступления и наказания".

Сейчас, думаю, все становится ясным. Два образа, две стороны страсти Свидригайлова — любовь к взрослой женщине и извращенное влечение к подростку — Набоков соединил. Его Хумберт — это сексуальный доктор Джекилл и мистер Хайд, который, сам того не зная, влюбился в извращенный объект своего влечения.

Теперь объясняется и это поражающее, на первый взгляд, противоречие, которое Хумберта-извращенца заставляет под конец повести стать верным Лолите. Эта верность извращенца своей жертве объясняется не столько даже тем, что автор соединил два прототипа (Свидригайлов преследовал девочек, и в Петербурге, кстати, у него была "резервная" жертва — несовершеннолетняя невеста; но любил он только Дуню), сколько чем-то большим, что есть еще в "Лолите". Разумеется, совершив синтез, Набоков должен был сменяемость объектов влечения, присущую "нормальному извращенцу", заменить несменяемостью эротической "гиперфиксации", которая является пронизывающей, проникающей стороной любви. Это не было отказом от прав психологии, но не было также отказом и от законов клиники: через нижайшую степень животного секса, через беспощадный эгоизм Хумберта, путем в какой-то степени обратным (в сравнении с обычными для искусства путями) автор подошел к любви, и, таким образом, два, казалось бы, несоединимых полюса, дьявольский и ангельский, оказались единством. Родилось такое приподнятое в приниженности чувство, что из этого вышло произведение искусства.