Борис Фрадкин - Исчезновение Петра Деева

И, может быть, это даже к лучшему, что к ней более не прикоснется Петр Деев…

Помолчав, посоветовал:

— Найдите в себе силы ударить в колокола самого громкого боя, предупредите человечество о бережном отношении к вашему открытию. И остерегайтесь подпускать к нему таких пустобрехов, как моя племянница Алевтина… — и, вдруг улыбнувшись, сказал:

— А ведь это, собственно, она и отправила своего муженька в небытие. Да вы сидите, сидите! — махнул он рукой на вскочивших было «молчунов». — Какой уж тут секрет… Она же, шельма пустоголовая, еще под стол пешком ходила, а уже мечтала, чтоб мужем ее стал самый знаменитый человек на свете. Вот в Дееве ей, должно быть, такое светило и привиделось. Да и сам Деев, видно, сумел ей себя подать соответственно.

— Да уж не без этого, — согласился Костя.

— А уж какими злодеями он вас Алевтине расписал… — Бородин только развел руками. — Ну, а потом Алька убедилась, что Петя-то ее трусоват, машину испытать ему и хочется, и кто его знает, что тут может случиться. Ну, вот она и нажала кнопочку…

Уже в дверях, положив руки на плечи «молчунов», заглядывая им в лица влюбленными глазами, следователь сказал:

— Вы, граждане физики-аналитики, работайте, как до сего дня работали, решайте свои премудрые проблемы. Я же со своей стороны сделаю все, чтобы вам никто поперек дороги встать не посмел. Тут-то у меня возможности широкие. — И он уже совсем по-простецки подмигнул «молчунам», добавил:

— Самое трудное, самое ответственное, что предстоит следователю Бородину — доказать, что истинными творцами машины времени являются Дмитрий Евдокимов и Константин Кучерняк, а не Петр Деев. Впрочем, тут у меня есть на кого опереться. Догадываетесь? Нет? А жаль. Это ваш конструктор Фивейский. Он и комиссии-то все карты спутал, встав на вашу защиту.

Такой шум в институте поднял! А вы о нем почему-то ни слова. Вот так-то… Ну, ладно, все!

Заболтался я с вами.

И он обоими кулаками подтолкнул «молчунов» в спины. Но не сразу закрыл за ними двери, в раздумье глядя вслед. Потом не спеша возвратился к своему рабочему столу.

Леонид вошел в безмолвное опустевшее здание института. Вахтер молча и удивленно взглянул на позднего посетителя, но ничего не сказал и даже не попросил пропуска, потому что знал в лицо каждого преподавателя, а уж этого круглолицего, краснощекого с кудрявыми бакенбардами как было не запомнить.

Свет в коридорах был уже погашен, остро пахло свеженатертыми воском полами. Леонид почти ощупью добрался до кафедры. Открыв двери, нашарил на стене выключатели и зажег обе потолочные люстры.

Знакомая обстановка — восемь стандартных письменных столов, чертежный станок, отдельный столик с «Электроникой», зеркало на стене подле второй двери, ведущей в кабинет заведующего кафедрой Варанкина Виктора Павловича.

Леонид присел к своему столу, включил настольную лампу, устроив в комнате настоящую иллюминацию. При ярком свете он чувствовал себя свободней, решительнее.

Открыв верхний ящик стола, Леонид извлек из него и положил перед собой пухлую папку в ярко-зеленом дерматиновом переплете. Он казался себе вполне спокойным, продумавшим все заранее. И потому с досадой заметил, что пальцы, развязывавшие тесемки, плохо слушаются его. Что ни говори, а в папке покоился труд почти пяти лет. И какой труд! Двумя этажами ниже в лаборатории гидравлики стояла установка для штамповки с помощью гидравлического удара. Леонид сам проектировал ее. Под руководством Варанкина, конечно. Более того, сам добывал необходимое оборудование. За газовым лазером ездил в Ленинград. А как приходилось канючить шланги в строительно-монтажном управлении!

Вместе с лаборантами он варил каркас, нарезал резьбу, месил цементный раствор для фундамента. Позже занимался монтажом тонкого и сложного оборудования, тарировал датчики, настраивал осциллографы, разрабатывал методику эксперимента…

А теперь все это вдруг оказалось ненужным, лишенным для него, Леонида, всякого смысла. Четыре года были потеряны впустую. Как щепку ручьем, его нечаянно занесло сюда, на кафедру гидравлики. Четыре года он был здесь инородным телом, четыре года закрывал на это глаза и только сейчас нашел в себе мужество признаться в самообмане…

…Однако когда он разорвал надвое титульный лист отпечатанной на машинке диссертации, ему показалось, что по сердцу его чиркнули стеклянным осколком, этаким крошечным, но острым, как лезвие бритвы. На мгновение он съежился от боли, но презрение к самому себе заставило его тут же оправиться, встряхнуться. С ожесточением принялся он полосовать лист за листом, швыряя обрывки в корзинку. Часть обрывков, не долетая до корзины, белыми птицами оседала вокруг нее на полу.