Борис Фрадкин - Исчезновение Петра Деева

— А вы? — Я глотнул. — Что сделали вы?

— О, я всего лишь поторопил природу.

— А, — снова догадался я, — иглотерапия и тот аппарат, к которому были присоединены иглы!

— Всё это, коллега, значительно сложнее. Боюсь, мне не объяснить сразу всего. Вам известно, что нервные окончания в коже по своему строению слишком далеки от структуры чувствительных элементов глаза. И кроме того, эти окончания не связаны с зрительными центрами мозговых полушарий. Потребовалось решить двойную задачу: во-первых, повысить чувствительность рецепторов кожи, сделать их восприимчивыми к световым раздражителям. В этом мне помогло исследование нашими физиками так называемой лёгкой воды. Во-вторых, нужно было создать новые связи в сложном ансамбле нервной системы. Здесь сыграла решающую роль иглотерапия, и опять исследования наших физиков, но уже в другой области: высокочастотное воздействие на живой организм. Мне, по сути дела, оставалось только собрать воедино достижения самых различных областей науки. — Помолчав, Голубаев добавил тихо: — Единственное, что потребовалось от меня лично, — это мой опыт нейрохирурга.

Видимо утомившись, Павел Родионович умолк.

— Тебе нужно отдохнуть, — забеспокоилась Мария Фёдоровна.

— Да, — согласился Павел Родионович, — слабость… Но это хорошо, что они дали мне высказаться. Хирург Чащухин, говорят, человек строгий и пунктуальный.

Румянец выступил на веснушчатых Костиных щеках.

— Ну-ну, — успокоил его Голубаев, — зачем же смущаться? Наша профессия, коллега, требует хорошей выдержки. И, пожалуйста, не смотрите на меня как на первооткрывателя. Ничего такого особенного я не сделал, — Голубаев устало вытянулся. — Открытие, как говорится, уже витало в воздухе. Не я, так кто-нибудь другой проделал бы то же самое. И вижу я не так уж хорошо. Очень много цветовых помех. Все предметы окружены радугой. Но… всё впереди. — Голубаев отнял свою руку у жены, поднёс её к самому лицу. — Пальцы… — Он помолчал. — Вы только подумайте, друзья: хирург с видящими пальцами! С ними не ошибёшься во время операции. Да с ними я, чёрт знает, что смогу сделать! Простите… устал…

— Отдыхайте, Павел Родионович, — сказал Костя. — Сейчас вам нужен только отдых.

Мы вышли из палаты, и, пока шли до кабинета дежурного хирурга, Костя всё поглядывал на свои пальцы, словно увидел их впервые. Я понимал, о чём он думает.

В кабинете он принялся бестолково ходить из угла в угол. Мы оба молчали.

Потом в кабинете появилась Мария Фёдоровна.

— Уснул, — сказала она.

— Садитесь, Мария Фёдоровна, — Костя предупредительно подвинул кресло.

Она присела на самый краешек, лёгкая, смущающаяся, в любое мгновение готовая вскочить и броситься обратно в палату.

— Но как же он смог? — вырвалось у меня. — Глазные нервы… Это ж такая нечеловеческая боль! И потом, стоило ошибиться скальпелем на один миллиметр и…

Мария Фёдоровна виновато улыбнулась.

— Видите, как получилось. Он настоял, чтобы я побывала у Наденьки, а я, дура, не догадалась, что у него на уме.

— Так рисковать! — зарычал Костя. — В одиночку! Да с вашей-то помощью ему было бы насколько проще!

— Что вы! — Мария Фёдоровна испуганно замахала руками на Костю. — Да я в его делах абсолютно ничего не понимаю. Какая там из меня помощница…

Домой я возвратился оглушённый. На вопрос перепуганной матери: «Что случилось?» — кажется, улыбнулся и тем успокоил её.

— Голубаев… — сказал я. — Понимаешь, я встретил Голубаева.

Я думал теперь не о самом открытии, а о том, как оно было сделано.

Нет, не просто желание снова стать зрячим двигало Голубаевым. Потребовалось нечто более могучее и страстное, то самое стремление, которое на протяжении всей истории медицины рождало врачей-безумцев, готовых поступиться собственной жизнью ради крупицы истины.

Я припоминал имя за именем, трагедию за трагедией, победу за победой. И образы, лица, известные мне по иллюстрациям в учебниках и по портретам, украшавшим стены аудиторий института, вставали в моём воображении. Но все они отступили перед лицом с провалившимися веками на пустых глазницах — лицом Голубаева.