Зиновий Юрьев - Дальние родственники

"Не знаю, дедушка. Может, наш век и яснее, но в нем тоже много непонятного. Я смотрю на Сергея, я вижу, как он любит меня, и мне грустно. Потому что... Не знаю... может быть, потому что я не люблю его так, как он - меня. И я чувствую какую-то вину..."

У меня сжалось сердце. Сквозь невообразимую толщу времени вдруг увидел я мою незабвенную Наденьку. Ее, ее это были слова. Совестливая была она необыкновенно и спуска себе не давала. "Я чувствую вину..." Ее слова и ее душа плыли по океану времени. О, господи...

"Дедушка, милый мой странный дедушка, - прошептала Сонечка, - я хочу совершить преступление".

"Что ты, девочка, ты шутишь, наверное?"

"Нет. Но ты не беспокойся, это незлое преступление. Я даже спросила свой идеал, и Ксения сказала: плевать на инструкции. Делай, как тебе подсказывает сердце".

"Сонечка, внученька, когда будешь разговаривать с ней, передай Ксении, что один старый дурак из двадцатого века целиком и полностью разделяет ее взгляды".

"Мы все знаем, что при пробое в прошлое ни в коем случае нельзя с собой брать ничего, что несло бы какую-нибудь информацию о будущем, потому что первый закон хроноскопии гласит: будущее не должно и не может влиять на прошлое".

"Даже я знаю об этом".

"И все-таки... Вот..."

Ксения протянула мне плотный листок размером с обычную почтовую открытку. Это была фотография. Соня, Сергей и я стояли на фоне хроностанции. Это была фотография, и это не была фотография, потому что листок, казалось, излучал свет. И фигуры, и лица не были неподвижны. Это была не фотография, а маленькое окошечко в мир, окошечко, сквозь которое я видел три фигуры, три лица, три улыбки.

И тихий голосок Сонин я услышал ласковый: "Дедушка..." Я посмотрел на внучку. Она упрямо сжала губы и быстро моргала. А голосок повторил издалека: "Дедушка..." И я понял, что сквозь окошко я не только вижу трех людей, но и голос слышу внученьки.

"Возьми с собой", - прошептала Соня.

"Да, но..."

"Возьми с собой, - упрямо повторила она. - Если ты никому не покажешь листок, мы ведь, строго говоря, и не нарушим первый закон".

Наверное, не нужно было мне брать этот волшебный листок, не нужно было разрешать девочке идти на такое грубое нарушение правил. Она молода, сентиментальна, это понятно. Но я-то, старый тертый калач, я понимал, что следовало сказать: нет, детка, не нужно.

Понимал, а не сказал. Потому что неизвестно еще на чем стоит человечество, на законах ли или на нарушении их. На правилах или на исключениях из них. Обнял я внучку, теплую, молодую, пахнущую морем, солнцем, травами, новым миром. Обнял жену свою, дочку, внука, всех, кто нес сквозь века наши гены. И спасибо тебе, Ксения Сурикова. Я понимаю тебя. Может быть, ты самая понятная мне связь с новым миром. Ты заработала право плевать на инструкции и следовать зову сердца тем, что не покинула умиравших, предпочтя умереть вместе с ними. Не часто, но и мы умели это делать.

Я спрятал листок и поцеловал Соню.

Владимир Григорьевич открыл тумбочку.

- Конечно, друзья мои, мне не следовало бы рассказывать вам об этой фотографии и не следовало бы ее показывать, но... не знаю, как сказать... Вы стали так близки мне, словно вместе со мной совершили это путешествие, словно мы один экипаж, и я бы чувствовал себя дурно, если укрывал что-то от вас. Единственное, о чем я прошу вас, пусть эта фотография будет нашей общей тайной.

Владимир Григорьевич покопался в тумбочке и достал листок, вложенный в журнал "Театр". В шестьдесят восьмой комнате было не темно. Солнца, правда, во второй половине дня не было - окно выходило на восток, но и темно не было. И все равно брызнул с листка ярчайший свет. Оконце в двадцать второй век было распахнуто, и являлся он каким-то удивительно свежим, умытым, юным. И улыбались лица на листке. И улыбки не были неподвижными. И в благоговейной тишине услышали все тонкий Сонин голосок: "Дедушка..."

- Они, - вздохнул Ефим Львович, - они. Соня и Сергей. Я ведь видел их.

- Володенька, - сказала Анечка, - у нее ваши глаза...

- Абер, - сказал Константин Михайлович, - дас ист... дас ист... - и не окончил он во второй раз за годы свою присказку.

- Значит, никому, друзья мои, - сказал Владимир Григорьевич.

- Ни слова, - кивнул Ефим Львович.

- Никогда, - подтвердила Анечка.

- Никому, - вздохнул Константин Михайлович. Он открыл было рот, чтобы сказать что-то еще, но промолчал, забыв закрыть рот, и лицо его было задумчивым.

- Прокоп пришел утром, - продолжал Владимир Григорьевич, - как всегда, возбужденный. Он даже не вошел в мою круглую келью, а влетел в нее. Влетел в буквальном смысле этого слова, причем влетел, как грузовой дирижабль: в каждой руке было по объемистому свертку.