Владимир Юровицкий - Пулковский меридиан

Маленький мальчик идет по мертвому блокадному Ленинграду.

Я бережно перекладываю обложку. Титульный лист

ВЕРА ИНБЕР

ПУЛКОВСКИЙ МЕРИДИАН

ПОЭМА

В самом низу:

ОГИЗ

1942

Государственное издательство

"Художественной литературы"

Ленинград

Я смотрю на это страшное сочетание - 1942 и Ленинград, взявшее в рамку Художественной литературы. Жутко и непонятно, как вообще могла существовать жизнь в реальных условиях блокадного Ленинграда, в условиях, никогда никогда прежде не случавшихся, не бывавших в истории, и дай - кто ты там бог, мыслитель, вождь, человек, народ - чтобы никогда - никогда такое не повторилось: Но люди жили: И свидетельство этому у тебя на руках: И существовало издательство "Художественной литературы": Это кажется фантастическим, но это было, было. Издавались книги, сочинялись поэмы и симфонии, "Веселая вдова" дрыгала своими опухшими от водянки ногами: Как все это вместить?.. Как сочетать?.. Как осознать?.. Значит так велика страсть к творчеству, что она способна заглушить все страданья голода и смертной стужи: и наполнить человека такой силой: И когда ты услышишь разговоры о том, что нет условий для творчества - вспомни блокадный Ленинград: И когда будет трудно самому - возьми в руки эту книгу: Что думали эти люди поверх постоянной мысли о еде и тепле? Что они читали? Эти стихи? Или может быть этой картине знакомых и сущих в них страданиях они предпочитали блестящие похождения беспечного гасконца или такие далекие, как из другого мира, горести и радости неверной жены Каренина?.. Человек умирал: Искусство продолжало жить, и оно, наверное, умерло бы лишь с последним человеком: Какая все-таки это великая сила: До самого конца человек не может расстаться с ним: Так может именно оно и создало человека? Может быть наш обезьяноподобный предок превратился в человека не тогда, когда он взял в руки камень, а тогда, когда в первый раз запел, первый раз нарисовал на скале силуэт бизона, когда первый раз начал прыгать не от боли, а от радости и закружился в полете человеческого танца, когда первый раз сочинил сказку и бога?.. Может быть именно сила искусства вырвала его из царства животного, прошла с ним через всю его историю, и он способен с ней расстаться не иначе, как утеряв свое человеческое качество, что стояли за Пулковскими высотами, в Царском селе:

:Или он вспомнил сейчас зловещий отблеск горящих Бадаевских складов, и мама, уже бледная и похудевшая, но все - равно полная из-за большого количества намотанной на нее одежды, принесла откуда-то целую сумку земли, смешанной с плавленым сахаром. Мама, бабушка и он сидели возле ржаво-коричневой буржуйки, и на ней тазик, и в тазике булькает коричневая масса, и запах ее щекочет ноздри предстоящим наслаждением. Он сидит в той же беличьей шубке, уже изрядно облезшей, и в валенках, и все - равно ему хотелось бы залезть в топку печки, где горят, превращаясь в нестойкое тепло платяной шкаф, книги и детская кроватка, и запах жженки навсегда связался с запахом блокады, как вкус столярного клея, который приносила мама в полупрозрачных коричневых плитках, превратился, во вкус блокады:

Или ему представилась сейчас длинная никелированная кровать с блестящими шариками на спинке, на которой лежит его бабушка, и кровать отражается в зеркале, и там же отражается часть паркетного пола и синий холодный воздух пустой квартиры. И он один, и он не может понять, как это так, ведь всегда возле него крутилось столько народу - мама, бабушка, дедушка, тетя Таня, тетя Вера, десятилетняя тетка Галя, которую он так любил таскать за косы: пред ними он разыгрывал свои капризы, требовал конфет, игрушек, а сейчас он один, и только неподвижное тело бабушки, отражающееся в зеркале, связывает его с прошлой, совсем другой - яркой и прыгучей жизнью. Ему страшно. Он плачет и зовет маму и бабушку, но никто не отзывается, и он не понимает, почему даже бабушка ему не отвечает, но догадывается, что с ней произошло что-то ужасное и навсегда:

А теперь мальчик идет по мертвому блокадному Ленинграду, и он не знает, куда идет, что может его ожидать, лишь страх одиночества и голод гоняет его вперед и вперед, и он идет, еле переставляя опухшие от голода ноги, и каждый шаг может оказаться его последним шагом, и число тех, кто уже сделал этот последний шаг увеличиться на одну маленькую единицу:

Я тщательно осматриваю книгу, потому что каждый знак, каждый символ в ней наполнены особым смыслом, и сквозь них пытаюсь разглядеть людей и историю. На обороте титульного листа в самом центре выходные данные.