А Карр: Это не моя вина

Партингер рассмеялся.

- Дурацкая мысль, - заметил он самому себе, - наивная мысль. Как будто любой план, даже мой план, мог бы помочь кому-нибудь. Если бы даже политики рассмотрели мой план, если бы они даже приняли его, что уже совершенно абсурдно, спасти Смита все равно было нельзя. Поскольку суть любого разумного плана помощи Смиту заключается в том, чтобы Смит, в первую очередь, сам помог себе. Он должен, прежде всего, стать сильным, отказаться голодать, не допустить, чтобы его лишали права и оскорбляли. Он должен бороться за свои права. Он и его товарищи должны, прежде всего, смело объединиться.

- Но то, что вы проповедуете, - это же явная революция, - сказал, ужаснувшись, Сандольфон, ибо он узнал в этих словах эхо тех далеких, потрясших всю Вселенную призывов, которые он когда-то слышал от пламенного Люцифера перед тем, как этот гордый ангел был низвергнут с Небес.

- Не могу понять, что со мной творится сегодня, - размышлял между тем Партингер. - Все эти банальные мысли. Это все от второй порции рыбы. Как будто на слове "революция" сегодня стоит какое-то клеймо. Как будто коллективные действия для самозащиты могут как-то истолковываться любым современным мыслителем...

- Но Смит! - напомнил Сандольфон в последнем отчаянном усилии.

- Смит! Если Смит был несчастен - это его собственная вина, насмешливо сказал Партингер. - Смит и все ему подобные - дураки и трусы. Почему они не вступают в мою Лигу коллективных действий?..

Сандольфон не стал ждать продолжения. Он взлетел с Земли к тем гигантским просторам, где пребывают только что отошедшие души, ожидая классификации и дальнейшего направления к месту их вечного пребывания; и там он обнаружил нагую, скуластую душу Смита, пытавшуюся забиться в какой-то угол.

- Душа Смита! - вскричал Сандольфон. - О душа Смита, жалкого Смита, ты сама виновата во всех твоих несчастьях. Если бы ты была смелой, если бы ты сражалась, если бы ты не давала себя угнетать, то, по утверждению самой передовой современной мысли, ты бы счастливо жила среди своих собратьев. ("А я, - прибавил про себя Сандольфон со вздохом, - был бы избавлен от этих ужасных беспорядочных поисков неизвестно где и неизвестно кого".)

И тут душа Смита выпрямилась и встала прямо перед ангелом.

- Вот это мне нравится! - воскликнула она. - Это уж чересчур! Меня еще и обвиняют в моих несчастьях! Я еще мог как-то сносить невзгоды, но если вы пытаетесь уверить меня, что это моя собственная вина, этого уж я терпеть не намерен, вот и все. Если Бог хотел, чтобы я был храбрым, почему он не сотворил меня таким, а не трусом? Как же, я виноват! Я вам скажу, кто виноват! Это Бог виноват!

Сандольфон отпрянул, содрогнувшись от такого кощунства, а во всем бесконечном пространстве-времени слова Смита передавались дрожащим шепотом из уст в уста душами слышавших все мертвых и их ангелами-хранителями; и все они тоже содрогались от ужаса. Но доведенная до отчаяния душа Смита вызывающе стояла перед всеми и, рыдая, повторяла:

- Это Бог виноват!

Хотя Сандольфон и был вполне лояльным ангелом, все же он не мог не признать, придя в себя после первого шока, что в точке зрения души Смита есть некоторый смысл. Он пытался отогнать от себя эту мысль, но не смог. Просто невозможно было отрицать ее логичности. Ответственность лежала на Боге. Потому что, в конце концов, это Он сотворил Смита таким, каким он был. К тому же, если только Сандольфон не заблуждался, Бог сотворил Смита по своему образу и подобию. А выводы из этой кошмарной мысли просто потрясли Сандольфона.

Медленно он долетел до никем не занятой звезды в туманности Андромеды и просидел там долго, в глубокой задумчивости. И чем больше он размышлял, тем больше становилась его уверенность, что благодаря Смиту поиски его завершились.

Без всякого энтузиазма он наконец отправился назад, на Небеса. У него не было совершенно никакого желания объявлять Богу, кто на самом деле виноват в несчастиях Смита. У него были сильные сомнения по поводу того, как его выводы будут приняты, сколь бы тактично он их ни подал. Божественный гнев, как хорошо было известно, воспламенялся весьма легко и в своих проявлениях доходил до крайностей...

Но Сандольфон чувствовал, что другого выхода нет. Его долг был ясен. Дело нужно было сделать.

Он достиг Небес, не получив ни тени обычного удовольствия от их чистого блеска и мягкой гармонии вечно юных радостей. Ощущая беспокойство, чувствуя себя почти таким же порочным, как навеки проклятый, обаятельный Люцифер, он поднялся по одиннадцати тысячам ступеней, ведущих к Трону, игнорируя приветствия окружающих его ангелов. Но когда он достиг Трона и взглянул ввысь, когда его глаза снова приспособились к Божественной лучезарности, он почувствовал сильное облегчение.