Григорий Тарнаруцкий: Искусственный голос

— Напрасно. Могла бы ходить с Сергеем Рудневым. Отличный партнер, — заметил Громов, уверенный, что она этого не сделает. Надя опять молча улыбнулась и принялась убирать в комнате.

За последнее время обстановка в их квартире заметно изменилась. Исчезли со стен любимые Надей акварельные пейзажи. Вместо них разместились большие снимки с изображением Громова в разных ролях: Громов — Садко, Громов — Лоэнгрин, Громов на концерте в телестудии. Появилось много дареных на память сувениров, афиши с подписями участников спектаклей, магнитофонные кассеты с записями фрагментов из опер, стопки, партитур. Совсем недавно стали попадаться книги о венецианском средневековье — в театре ставили «Отелло».

Раньше Леонид не думал об этой знаменитой и трудной партии, считая, что великий мавр Шекспира и Верди — привилегия и удел пожилых теноров. Но получив неожиданно эту роль, накинулся на работу с такой страстью, словно всю жизнь только о ней и мечтал. Он собрал у знакомых много старых граммофонных пластинок и часами слушал бурные отелловские монологи, десятки раз проигрывал одни и те же места, сравнивая разных исполнителей.

И все же Отелло ему не удавался. Творилось что-то непонятное. Его голос приобретал вдруг ярко выраженную тембровую окраску то одного, то другого известного в прошлом певца.

— Вы прекрасно имитируете, — съязвил как-то Тавьянский. — Но лучше, если будете петь по-своему.

Громов расстроился и в тот день ушел с репетиции рано. Он долго ходил в одиночестве по комнатам, пытаясь представить себе иной образ венецианского военачальника, непохожий на уже созданные.

Щелкнул дверной замок, и в передней раздался удивленный голос Надежды:

— Ты уже пришел? Ничего не случилось?

Громов выглянул и увидел покачивающуюся в ее руках спортивную сумку.

— Ты где была?

— На корте.

— С Рудневым?

— Ага. По твоему совету. Кстати, очень удобно. Сергей меня подвозит к самому нашему дому на своих. «Жигулях». Ему ведь по пути.

— Вот как? — Громов понимал, что, теряя самообладание, произносит те слова, в которых через минуту придется горько раскаиваться, но остановиться никак не мог. — Знаю я эти корты. Пансионы свиданий!

— Замолчи! — крикнула, побледнев, Надя. — Иначе я сейчас же уйду.

— Давай! — Громов толкнул дверь, к которой жена, отступив, прижалась спиной, и Надежда невольно сделала несколько шагов на лестничную площадку.

— Ах, так!

Каблучки ее быстро-быстро застучали по ступенькам: цок-цок-цок — и замолкли.

Он постоял минут пять, держась за распахнутую настежь дверь, потом почему-то очень осторожно затворил ее и возвратился в комнаты. Внезапный гнев его сразу погас, и в голову полезли тревожные мысли. Что произошло? Откуда такое раздражение? Леонид почувствовал растерянность: никогда раньше ни ревности, ни подобных безобразных сцен между ними не было. И почему Надежда тут же обиделась? Ну, сорвался, нагрубил, но он бы через минуту все объяснил: и как не ладится с ролью, и до чего ехиден, придирчив этот Тавьянский… Так нет. Куда-то умчалась. А может, он попал в самую точку? Поди, и побежала скорей к своему Рудневу? Ерунда. Походит, успокоится и вернется.

Однако Надя к утру не вернулась. Громов провел мучительную бессонную ночь и пришел на репетицию вконец измотанный. Гардеробщица подала ему записку. Он торопливо развернул ее и узнал почерк жены. «Я у подруги. Не ищи. Надо будет, явлюсь сама».

Искать, действительно, не было смысла: Громов не знал ни одной из близких знакомых Надежды, ни тем более их адресов. «Да у подруги ли?» — шевельнулось сомнение.

В коридоре показался бас Петрожицкий.

— Громов! — прогудел он. — Опаздываешь, дорогуша. Маэстро сердится.

Леонид сунул записку в карман, глянул мимоходом в зеркало. Бледное лицо, темные круги под глазами. Он покачал головой и нехотя поплелся на сцену.

Там все уже были в сборе. Тавьянский повернул к нему свое острое очкастое лицо и беспокойно спросил:

— Вам нездоровится, Отелло? — во время репетиций он называл каждого по имени исполняемой роли. — Может, отложим работу?

— Нет, нет! — почему-то испугался Громов.

Дирижер посмотрел на него с сомнением, но все же попросил знаком оркестрантов приготовиться.

В первое мгновение Громову показалось, что он снова перестал владеть голосом. Звук получился тоскливо глухой, словно отчаянно бился где-то взаперти. Но вот он, сломав все преграды, вырвался наружу и обжег всех нестерпимым страданием. У окружающих изменились лица, в глазах замелькали то восторг, то страх перед могучей опасной страстью, ничем теперь не сдерживаемой, готовой сослепу ранить любое сердце. И Громов, ощущая это, раздувал кипящие в нем чувства. Голос его яростно метался в пространстве зала, пока, точно ослабев от боли, не стих. Последним тяжким вздохом он ушел в тишину, и не было ни у кого сил стряхнуть ее с оцепенелых душ.