Журнал «Если» - «Если», 2011 № 04

Шмель запнулся. Он не скорбел о мастере. Должен был скорбеть, но не чувствовал скорби, а только горечь.

— Поэмы? — осторожно удивился Стократ. — Песни?

Шмель вздохнул:

— Любой смысл на воде, или на вине, или на жире — это просто послание. А вложить смысл в еду — это уже песня. Следующая ступень искусства.

— Тушеное мясо, — мечтательно проговорил Стократ. — С подливой… и травами. Я чувствую этот вкус… Но не слышу песни. Только удовольствие для брюха.

— Вот за это они, в общем-то, презирают людей. — Шмеля на секунду перестало клонить в сон. — Мастер рассказывал: у них в старину бывали длинные пиры… где все одновременно вкушали что-то героическое. И к концу пира знали и чувствовали больше, чем в начале.

— Героическое? — заинтересовался Стократ. — О чем же?

Шмель отвернулся от пропасти, чтобы не закружилась голова.

— О подвигах. О воинах… О том, как кто-то гибнет, а другой в последний момент приходит на выручку и всех спасает.

И замолчал, пораженный несоответствием: он, ни разу в жизни не державший меча, — и высокопарные мечты о доблести.

— Военная доблесть — это хорошо, — Стократ шагал легко, его сапоги, казалось, едва касались крутой, неровной, каменистой дороги. — Теперь внимание: с кем они воевали? Когда? Кто победил?

— Я не знаю! Да кто знает, ведь столько лет прошло! Мастер говорил, у них вспыхивали войны между собой, потом еще с людьми, тогда, раньше, когда Макухи в помине не было. А потом им надоело воевать, они ушли к себе в леса и отгородились ото всех. Им ничего не надо — все у них есть: леса, вода, дичь… Вот только свеклу любят. Свекла — единственное, на что они меняют свой лес.

Дорога вышла на новый виток. Впервые показалась внизу Макуха — самые высокие здания, дом князя и башня, лесные склады и пильня, широкая дорога к пристани…

— Скажи, отравленное послание — что это может значить? — тихо спросил Стократ.

— Война, — Шмель говорил еле слышно, так что шелест мелких камней под копытами лошади заглушил его слова. — Отравить посланием — это… унизить. Обозвать грязным животным, Не просто убить, а…

Он замолчал. Весь ужас положения открылся ему только теперь: мастер мертв. Нет хуже вести, чем яд внутри послания. Никто в Макухе этого не понимал, никто не знал обычаев лесовиков, как знал их Шмель.

Стократ заглянул ему в лицо, снизу вверх:

— Что притих?

Шмель молчал. Стократ коснулся его руки:

— Не бойся.

Шмель пожал плечами.

Стократ молча вскочил в седло за его спиной, и лошадь почти сразу перешла на рысь. Шмелю пришлось крепче сжать зубы.

Улицы Макухи пропахли страхом и злобой. Работа остановилась. Дети сидели по домам; на площади у помоста собрались мужчины, почти все при оружии. Стократ вовремя заметил толпу впереди и объехал площадь кружным путем.

Он отлично представлял себе, что случится через несколько минут, когда на площадь прибудут стражники с телом Сходни. Следовало поговорить с князем как можно скорее, прежде чем перед домом остановится процессия озлобленных людей, несущих жертву на руках и жажду мести в горле. А то, что Сходню припишут к числу бывших и будущих жертв лесовиков, Стократ не сомневался.

Он щелкнул языком, и лошадь понеслась полупустыми улицами как бешеная. Шмель охнул и потихоньку начал сползать набок.

— Держись.

Он остановился перед домом князя, спрыгнул и подхватил мальчишку за миг до падения.

— Пошли.

Стражники, дежурившие у входа, заступили было дорогу:

— Господин, вы в покоях правителя, отдайте меч!

Стократ не глядя вытащил из ножен клинок, и все четверо расступились, как тесто под ножом.

Шмель никогда не переступал порога княжеских покоев. Панели из розовой сосны, резные картины, изображавшие сцены охоты и битвы, показались ему неожиданно грубыми. Розовое дерево со временем приобрело неприятный мясной оттенок; Шмель опустил глаза, чтобы не споткнуться о какой-нибудь порог, не угодить сапогом в складку плетеной циновки, и уныло подумал, что за следы на таком полу его, пожалуй, вздуют.

Стократ знал, куда идти. Шмель следовал за ним, как жеребенок на привязи. Огромный дом глухо шумел, будто ветер в печных трубах, в этот шум вплетались всхлипы и тонкие завывания. В переднем покое обнаружился Плюшка: он стоял на коленях и рыдал, не утирая слез и соплей, скорчившись, почти касаясь лбом блестящего деревянного пола, но это были пока еще слезы не горя, а страха.

— И тебя, — запричитал он, увидев Шмеля, — и тебя тоже… всех нас потравят…