Тадеуш Конвицкий - Зверочеловекоморок

Буйвол вытащил изо рта мою жвачку и прилепил к брючному ремню. Потом выбрал кирпич еще больше первого.

На этот раз зазвенело так, будто в колодце разорвалась граната. Папаша Буйвола с душераздирающим криком бросился к синему «фиату» и, словно опытный хирург, принялся ощупывать кузов.

– Пан Юзек, тут вмятины и царапины! Ничего этого раньше не было, – нагло завопил он. – Я вызову милицию.

Пан Юзек выполз из-под машины и, не торопясь, подошел к «фиату».

– Какие царапины, какие вмятины? Это свет так падает, – невозмутимо проговорил он. – Обман зрения.

Но тут сверху полетел третий кирпич. Отец Буйвола, ловко уклонившись, повернулся в нашу сторону:

– Это он! Это он! Не убегай, я тебя вижу! Это он! Убийца. Он нас однажды ночью зарежет!

Но мы были уже далеко. Бежали по нашей улочке под деревьями, окутанными зеленоватой дымкой, а Буйвол, тяжело дыша, опять сунул в рот мою жвачку.

– Уф, полегчало. Вкусятина.

Должен вам сказать, что меня его выходка не привела в восторг. Да, я в ней пассивно участвовал, но не по своей воле – просто Буйвол обманом втянул меня в грязное дело.

Если честно, я даже его запрезирал. Раз уж отец вложил в машину все свои сбережения, надо бы отнестись к этому с пониманием. Буйвол, должно быть почувствовав мое настроение, плюхнулся на ограду под акацией и начал корчить дурацкие рожи. Делал вид, будто ему все нипочем. Я присел рядом, глядя на дерево, которое собирался любить всем назло. Акация гнулась под напором северного или, скорее, западного ветра, который принес запах чего-то нового, необычного, сулящего перемены.

– Знаешь, я ненавижу своих предков, – наконец сказал Буйвол, правда не очень уверенно.– А ты?

Я промолчал; мне не хотелось говорить на эту тему. Мимо проходил какой-то небритый мужик, волоча на спине деревянные козлы с каменными кругами и монотонно колотя железным прутом по консервной банке. При этом он смотрел вверх, на закрытые окна домов. Я догадался, что это точильщик, которого случайно занесло на нашу улицу.

– А больше всего ненавижу отца, – тихо продолжал Буйвол. – Он только этой своей машиной и живет. Даже ночью встает и выглядывает в окно, не сперли ли что-нибудь. Никуда нас не возит – боится, как бы с ней чего не случилось. Прав я? – спросил он с надеждой, выколупывая из ограды памятника камень.

– Мы собирались играть в партизан, – уклончиво ответил я.

– Ну и поиграли, – недовольно пробормотал он. – Да мне уже надоело.

– Стыдно небось? Повыпендриваться захотел?

– Э-э, очень нужно. Мы немного помолчали.

– Пошли сходим на соседнюю улицу в пекарню, – вдруг предложил Буйвол.

– Ну и желаньица у тебя.

– Ты, там так обалденно пахнет. Вкусятина. Я могу часами нюхать.

– Э-э, – протянул я точь-в-точь, как он.

– Честно. Запах хлебной корки – густой, горячий – и другой, сладкий, подгоревшего крема, а может, ванили, – шептал Буйвол, зажмурившись. – Ох, до чего я люблю такие запахи. – Он даже задрожал от наслаждения. – Ну что, идешь?

– Нет.

– Тогда пока.

– Пока.

Буйвол тяжело затрусил по улице, не замечая насмешливых взглядов прохожих, пораженных его могучими трясущимися икрами. А я подумал, что все-таки Буйволу хорошо: он одержим какой-то страстью и по крайней мере знает, зачем живет. Но тем не менее ждет комету. Странно.

Я вошел в нашу подворотню. Навстречу шла пани Зофья с подругой. Увидев меня, она поспешила спрятаться за угол. Пани Зофья нас, то есть меня и родителей, стесняется. В обществе своих подруг или приятелей притворяется, будто нас не замечает. Но так было не всегда. Когда-то давно отец сломал руку и важно носил перед собой белую гипсовую повязку, как стопку белья. Тогда пани Зофья отца не стеснялась. Наоборот, гордилась, а все дети, у чьих родителей руки были целые, ей завидовали. Стоило отцу появиться во дворе, как она, по собственному почину, с криком: «Папочка, папочка!» – кидалась ему навстречу. Кажется, даже целовала в щеку, хотя я в это слабо верю.

На цементных ступеньках перед нашим подъездом сидел Себастьян. В очень неудобной позе: прислонившись спиной к стене и одной лапой по привычке заслоняя брюхо. Такой уж был скромник.

– Привет, старик. Как дела? – забасил он, нетвердо владея голосом, а я почувствовал странный, вроде бы больничный запах.

– Что случилось?

– Ничего. Просто заскочил по дороге. Может, помешал?

Только теперь я заметил, что Себастьяна слегка пошатывает. Он отчаянно моргал своими почти лишенными век глазами, словно хотел разогнать туман или навести взгляд на резкость.