Андрей Корбут: Гражданская война

5.

Дни летели незаметно. Я души не чаял в маленькой дочурке, она же, вверенная мною попечительству Кэтти и Гарольда, росла крепкой и здоровой, тем самым немало облегчая мою жизнь. Я ежедневно навещал Элизабет. Изредка Скотт разрешал мне побыть с ней наедине, но даже тогда, когда нас не разделяла перегородка, я чувствовал, что ее нет рядом. Она неизменно оставалась той, какой я впервые увидел ее в клинике.

После того, как я не по собственной воле гостил у Скотта, мы постепенно сблизились с ним. Однажды я познакомил его со своим другом Филидором Велье, и вскоре редкий вечер мы не проводили втроем за карточным столом или сражаясь друг с другом в шахматы.

Я упомянул о Филидоре и вспомнил университетские годы, нашу дружбу. Какими мы были... Время -- все тот же не удовлетворенный собой мастер, который пишет лица людей и мучается: "Где ИСТИНА?"... Нет, не младенец, его лицо слишком невинно... И снова поиск без устали. Творит... Дети постарше -слишком ранимы,.. не устраивает его и обычно мятежная юность, и молодость с ее целеустремленностью и самоуверенностью, как будто весь мир у ног ее, а после и зрелость, -- но почему она так равнодушна, апатична, а еще, хуже того, -- суетлива... "Нет, не то!" Вот когда Время рисует лик старца, задумчиво оценивает его достоинства, но вдруг понимает, что в нем есть мудрость, но нет жизни, и мастер меняет холст, чтобы начать все сначала... Наши портреты? О, их так много... Какими мы были?.. когда, в какой день, в какую минуту?.. Недостаточно ли того, что я и Филидор были молоды, обладали завидным здоровьем и нравились женщинам. И все же мы были непохожими. Я, наверное, был романтиком, в какой-то степени искателем приключений; он -реалистом, не поддающимся ни на какого рода авантюры, отчасти прагматиком, но человеком всегда твердым и прямым, в отличие от меня, не гнушавшегося компромиссов. Но никто не знал меня лучше, чем он,.. разве только я сам...

Но я отвлекся.

Минул год. Филидор уезжал на Гавайи и в нашем узком кругу давал прощальный ужин. Мы расположились на балконе с прекрасным видом на погрузившийся в сумерки Дворец Шайо и Эйфелеву башню, последней глядящую вслед заходящему солнцу. Скотт держал в руках свежую газету, я, помнится, подтрунивал над Филидором, обрушив лавину критики на его новую пассию -оперную певицу Сару Эрмон, он же пытался призвать нас к вниманию и провозгласить тост. Произнести его Филидор так и не успел. С улицы послышались громкие крики: "Стоять! К стене!"

Естественно, наши взоры обратились вниз.

Двое полицейских, один из которых держал в руке нацеленный на живую мишень пистолет, обыскивали юношу; тот, широко расставив ноги, стоял лицом к стене, опершись о нее руками. Он был необыкновенно высокого роста, где-то за два пятьдесят, очень худой, бритый наголо, плохо одетый, что-то еще о нем сказать было трудно -- он находился в тени здания и почти спиной к нам.

Потом они принялись его избивать. Сначала полицейский, державший великана на мушке, ударом рукоятки пистолета по затылку поставил его на колени, а после и второй страж порядка, видимо, уверовав в полную безнаказанность, картинно замахиваясь огромной ручищей, несколько раз прошелся резиновой дубинкой парню по пояснице. Но и этого ему показалось мало, поскольку затем он, схватив молодого человека за отворот ветхой рубашки, швырнул его к колесам полицейской машины, и тогда в ход пошли ноги в тяжелых ботинках.

Филидор первым не выдержал испытания столь жестоким зрелищем: поднявшись из кресла, он быстро удалился в дом. В никуда, в сторону отвернулся и я, но только на минуту, как скоро Скотт толкнул меня в плечо...

Каким-то образом вырвавшись из рук своих истязателей, юноша бросился наутек. Он бежал прямо на нас, но сейчас, вспоминая его лицо, я вижу перед собой только глаза -- два обычных и третий, на лбу...

Потом гулко прогремели выстрелы...

Мутант споткнулся, но первые секунды на ногах все же удержался, пробежав еще метров пять. Он и падал как-то странно: сначала, выбросив вперед правую ногу, сделал один гигантский шаг, затем, волоча за собой левую, почти сел на шпагат; и казалось, что выпрямиться уже не сможет, однако смог, чтобы, простояв так до тех пор, пока преследователи его не настигнут, рухнуть, словно вывороченный из земли столб.

Я и Скотт покинули балкон, прошли в комнату. Вечеринка была испорчена. Нас уже не тянуло к шуткам, веселой непринужденной беседе. В наступившей гнетущей тишине Скотт вдруг спросил:

-- Морис, однажды ты упомянул о ребенке без рта... расскажешь?