Орсон Кард - Песенный мастер

— Я не выпрыгнул. Они говорили мне, но я не прыгнул.

Эссте не ответила, не сказала ни слова, и это ее молчание было для мальчика ударом, оттолкнувшим его в самого себя, после чего вновь вернулось ощущение борьбы. Воды снова обрушились ему навстречу, громаднейший водоворот поднимался все выше и выше, а сам Анссет уже был в самой высокой точке, и не было такого местечка чуть повыше, куда он мог бы убежать. Он поглядел вовнутрь себя, но там тоже не было спасения, и когда вода коснулась его, ухватила его за ноги и потащила в омут, мальчик закричал. Этот крик наполнил весь Высокий Зал, отразился от каменных стен и поглотился туманом.

Сам же он уже не был в Высоком Зале. Его втянуло в мальстрем. Вода сомкнулась у него над головой. Закручиваясь все быстрее и быстрее, Анссет погружался все глубже и глубже, прямо в раскрытую пасть тех страхов, что ждали его внизу. Один за другим они заглатывали его. Он чувствовал, как его проглатывают, массивные гладкие мышцы протаскивают его от глотки к глотке — горячие, сырые пещеры, где он не мог дышать.

А потом он вошел в комнату. Он все шел и шел, но ни на шаг не продвигаясь далее. И вот тут-то, оставаясь в одиночестве, где не было никаких других звуков, он услышал ту песню, которую так искал. Он услышал песню и увидал певца, но видеть или слышать он в действительности не мог, потому что у певца не было лица, которое он мог бы узнать, а сама песня, и неважно, как внимательно он слушал ее, ускользала в тот же самый миг, когда он прислушивался к ней. Он не мог найти ее мелодию в своей памяти; в любой момент, как только он видел глаз, другой глаз исчезал, как только он смотрел на губы певца, замеченный ранее глаз куда-то исчезал.

Больше Анссет уже не шел, хотя в нем не было памяти о женщине, лежащей на кровати. Анссет протянул руку и коснулся ее лица. Его прикосновения к ее губам, глазам, щекам были очень нежными, и голос пел: «Би — ло — бай. Би — ло — бай», но в тот же миг, как мальчик понял слова, он тут же потерял их. Он их утратил, и тут же накатил туман, заглотив лицо в себя. Анссет тянулся к нему, схватил, схватил крепко; она не должна была исчезнуть от него в тумане, который сам был белыми и невидимыми лицами, что заглатывали женщину. Теперь он держал ее изо всех сил, мальчик не мог позволить отпустить ее, ничто не могло оттянуть ее от него.

И вновь он слышал песню, это была та же самая песня, в которой на сей раз были такие слова:

Теперь Анссет знал, где он находится. Каким-то образом его вытащили из озера. Он лежал на его берегу, сухой, и никакой опасности не было, а та песня, которую он так долго искал, наконец-то была найдена. Он все так же крепко вцепился в лицо, в волосы, наклоняя его к себе, прижимая его к себе все ближе и ближе — наконец-то он узнал ее и плакал от радости.

Анссет лежал, перевесившись через колени Эссте, его пальцы отчаянно вцепились в ее волосы, как вдруг он прекратил трястись всем телом, его челюсти разжались, глаза обрели способность сфокусироваться, и мальчик увидал ее.

— Мама! — закричал он, и в его голосе не было песни, а только лишь детская радость.

Эссте открыла рот, из глаз ее покатились слезы и продолжали литься, когда она прижималась к щекам Анссета и пела песню, исторгающуюся из самых глубин ее сердца.

— Анссет, сынок мой единственный.

Он плакал и прижимался к ней, а она бормотала ему бессмысленные слова, пела ему самые ласковые песни и крепко прижимала мальчика к себе. Они лежали на одеялах в согревшемся Высоком Зале, а за стенами бушевала гроза. Когда Эссте прижимала к себе его израненное личико, она снова плакала; два тайных местечка были вскрыты, и она не знала, которому из них уделить большую заботу. Она сама поместила мальчика сюда, в молчание, для того, чтобы излечить его, только Анссет вознаградил ей ее заботу. Так что она, тоже, излечилась сама.

Был полдень четырнадцатого дня. Солнце пробивалось через щели жалюзи на западной стене. Анссет и Эссте сидели на полу Высокого Зала и пели друг другу.

Песня Анссета была беспорядочной, хотя сама мелодия была чистой и отточенной, а в словах песни была агония потери и одиночества времен его взросления; но агония трансформировалась, меняясь по ходу песни и гармонизировалась с бессловесной песней Эссте, которая говорила: не бойся, не бойся, не бойся… Когда Анссет пел, руки его танцевали, нежно поглаживая руки Эссте, ее лицо плечи; они то прятали ее ладони в своих, то отпускали их. Во время пения лицо его светилось, глаза жили, все его тело говорило столько же, сколько и сама песня. И хотя голос рассказывал про память о страхах, тело говорило о том, что здесь есть и любовь.