Азамат Козаев: Глава из вовсе неисторического романа 'Одиссей'

- Уведи ее, сынок, уведи. Я прошу! - Одиссей кипел и бурлил, руки дрожали. Сын увел мать, и из утренней полутьмы вышел Антиной. Одиссей смерил его недобрым взглядом, но толстокожий полупьяный жених ничего не почувствовал и не увидел.

- Эвмей, ты с Филотием вынесешь из залы все оружие, а когда они начнут пыхтеть закроете все двери на засовы.

- Отец, я не оставлю тебя одного!

- Мальчик мой, я только на это и надеюсь.

А под тронную лавку, Эвмей, ты положишь топор, тот большой, которым Филотий колет дрова.

- А меч, отец?

- Нет, Телемах. Их будут погребать неопознанными. Я так хочу. У меня есть на это право. И да будет так!

Телемах заглянул отцу в глаза.

- Это будет страшно, отец. Я только сейчас понял, как это будет для меня страшно.

- Сынок, я буду ужасен, я буду неистовствовать и кричать матом, я буду поносить богов, водится за мною последнее время такой грешок, я буду, и ты не удивляйся, я буду обрызган кровью и чужими мозгами с головы до сандалий. Но если ты мой впередиидущий, ты будешь выглядеть также. И ты тоже имеешь на это право.

- Да отец. Я готов. Мне будет тяжело?

Одиссей молча кивнул и добро, как только мог, улыбнулся сыну.

- Ты забыл, что спина твоя отныне и впредь прикрыта до тех пор, пока будет жив твой отец? Меня не было рядом с тобой двадцать лет, следующие двадцать я не спущу взгляда с твоей спины, сын. Даже в брачную ночь я буду с тобой, буду держать над вами кедровые факела и давать глупые стариковские советы.

- Отец!..

- Телемах, что ты сказал матери?

- Я сказал, что мне было видение.

- И?..

- И ей, Лаэртид, тоже. Ей мнилось, что волк прибежал ночью, невидимый, и перерезал всех свиней в загоне. Она стала странна и непонятна, плачет весь день.

- Видел. - Одиссей помрачнел.

- А эти,- Телемах брезгливо отмахнул рукой за спину. -ходят сами не свои, перестали пить и обжираться.

Раздобыли луки и упражняют трясущиеся от пьянства руки и косые от вина глаза. Надеются, что десятилетняя попойка пройдет за один день, идиоты.

- Иди спать, Одиссеид. Иди спать, сынок.

Через день кто-то напьется крови до тошноты. Или мы или они.

- А ты?

- Я потерял слишком много времени на чужбине. Для меня каждый удар сердца теперь на золотом счету. Я пойду спать на дальний выгон. - Лаэртид мечтательно вздохнул и улыбнулся.

-Там моя родина, там я дневал и ночевал мальчишкой, а Эвмей, еще молодой, прикрывал меня от батюшкиного гнева, грозного Лаэрта. Там я впервые пристрастился к куску грубого хлеба, со свежим козьим сыром, еще ломающимся посередине от собственной тяжести и деревянной кружке козьего же молока, помнишь Эвмей? Ты пас тогда коз. Все эти сумасшедшие годы я видел мой счастливый дальний выгон солнечным днем и звездной ночью, и зимой и летом. И сегодня ночью я поговорю с землей, сынок, мне есть что ей сказать. И ей есть в чем меня упрекнуть...

Женихи, переминались с ноги на ногу. Пенелопа объявит начало состязания, оговорит условие и удалится, показывая, как истая царица, ненаигранное равнодушие к своему будущему избраннику. Претенденты еще кололи последних жертвенных животных, когда слуга пронес в залу завернутый в рогожу круторогий лук. Женихи перестали заниматься жертвенными животными, к неудовольствию богов оборвали на середине обряд и, мгновенно помрачнев, проводили растерянными взглядами исполинский лук. Это и есть лук Одиссея? А может быть это лук самого Ареса? Половине женихов сразу же потребовались промочить пересохшее горло. Доводили жертвенный обряд они без улыбок на лицах, с фальшивой радостью в голове, но настроение богам, наверное, все же испортили. Боги не терпят дерзости от трусов.

- ... и кто пустит стрелу сквозь двенадцать колец, того я изберу в мужья и того старейшины Итаки провозгласят правителем. Да будет так! громко произнесла Пенелопа и ослепительно улыбнулась.

- Да будет так- ударили посохами об очажные камни старики и взметнули посохи в небо. Небо приняло обет и проглянуло солнце из-за туч.

- Да будет так! - прошептал нищий в углу и первым просочился в пустую еще залу.

Закончился обряд жертвоприношения, и претенденты на Итакийский двор, и на руку, если уж не на сердце Пенелопы, прошли в залу, где утвержденные в двенадцати свежих сырных головах, тускло блестели двенадцать наперстных колец Икариады.

Хозяйка колец кивнула, сопровождаемая служанками, мамками и старой нянькой Евриклеей пошла к выходу, но в самых дверях встревоженно обернулась. Странное беспокойство вновь хлынуло в душу, чей-то до боли осязаемый взгляд, словно ощупал всю сзади, словно в душу заглянул, будто сердце со спины пронзил. Она нашла каждую пару глаз в этой зале своими прекрасными зелеными очами, но ни одна пара глаз не взволновала не потрясла, и невестящаяся царица вышла белая, как смерть, неестественно прямая.