Азамат Козаев: Глава из вовсе неисторического романа 'Одиссей'

- Не твоим ли, о Зевс многомудрый, заботам вверял я дом и жену, уходя на войну, не в твою ли славу, о высокоположенный бездельник я жертвенную кровь излил стоя на пороге войны, не ты ли, ... ее без остатка, до капли единой всю принял и жертвы мои знамением громким благословил? И не ты ли ... премерзкий отвернулся от дома моего, от сына, от жены? - шептал Одиссей, скрипя зубами... Но пришла ночь, захрапели кто-где женихи, и в хижине Эвмея остывал от злобы Одиссей.

Лаэртид ворочался без сна. Вся прожитая жизнь в картинах бежала перед сомкнутыми глазами, наслаиваясь одна на другую. Бесчисленные схватки, многажды овладевавшее отчаяние от бессмысленности глупой войны, от незаметного но неостановимого бега времени, истекающего из его Одиссеевой жизни, сплетенной Мойрами в такой переплетенный клуб, что стал он, наверное, не переплетенным а попросту запутанным. Лица убитых гогоча, проносились перед глазами, превращаясь в один лик без черт, без цвета глаз, во шлеме, со стекающими на шею струями крови. Неизбывный кошмар всякого, кто на третьем десятке лет войн устает махать мечом, не телом устает - душой. Одиссей лежал на подстилке из соломы и не чувствовал жесткости земли. Даже дома странник не нашел вожделенного покоя, только сейчас скиталец почувствовал, как безвозвратно, как необратимо время, как предательски бьет оно в спину с первыми седыми волосами и уже не поднять на руки ребенка, и не поместится он больше в одной ладони, и не поцеловать больше вкусную нежную попку... Завтра войдет сюда на заходе солнца мужчина, чуть поменьше тебя самого, и это твой сын, и будет полыхать в его глазах злоба, лишь чуть менее жаркая чем в твоих собственных - и это твой сын, он будет сжимать от бессильной ярости кулаки на самую малость меньше твоих, расплющенных рукоятью меча, древками копий, топорищами, и это тоже твой собственный сын. А маленький мальчик, от которого пахло когда-то молоком и ребенком? Он был, но куда-то все дальше убегает то время, а он, Одиссей - бродяга только оглядывается назад и с места сойти не может, только оглядывается и разглядывает прошлое сквозь туманную дымку и не разглядеть уже малыша на руках красивой женщины, их заслоняют толпы знакомых и незнакомых людей, стремительно убегающие во тьму минувшего. Одни ушли сами, других убил он. Боги обворовали на самое лучшее, просто изъяли из клубка его жизни цветные нити и вплели в клуб простую, одноцветную дерюгу.

- Не могу, не могу... - прошептал этой ночью Одиссей, вскочил с постели и унесся на берег моря, где, войдя по колено в его черные с белоснежной пеной воды, потрясая в небо кулаками, разразился самой низкой и грязной бранью. Потом упал на колени и склонил голову, а холодное море обняло за плечи, остужая кричащую душу, и что-то соленое потекло по лицу. Наверное, морская соленая вода.... Но воин встал и вышел на берег. Пусть сжимается душа и вспоминает всех убитых и хотевших убить его. Пусть вспоминает и так и не вспомнит подруг, гревших жесткое походное ложе, сменявших одна другую все эти годы. Пусть вспоминает и то, как к концу последнего года войны, он уже не мог припомнить, за что они воюют, и не проходило тупое осторожное оцепенение, когда не замечаешь и не ищешь вокруг себя ничего кроме блеска обнаженных мечей и доспехов, и не слушаешь ничего кроме свиста летящих оттуда или туда стрел, когда уже не кривишься от обилия мертвых вокруг и не просыпаешься даже от ночных кошмарных видений, когда хранишь каменное выражение лица, или уже не ты хранишь, а лицо просто само по себе окаменело...

...Одиссей вошел в хижину мокрый, дрожащий от холода, усталый. Эвмей не посмел выбежать в ночь за господином и лишь молча ждал, дрожа от волнения, а дождавшись, сразу уложил своего царя на грубо тесанные доски, укрытые соломой и набросил на Одиссея все, что было: старый хитон, старый пеплос, старое одеяло. И сидел, гладя Лаэртида по мокрой голове. Ложиться спать самому уже бесполезно, скоро рассветет...

...Одиссей закутался поплотнее в рубище и обгладывал брошенную ему кость. Он несколько раз видел Пенелопу, выходившую во двор дать распоряжения слугам. Коз и баранов и без ее приказов зарежут наглые самозванцы, но не оставить за собой последнего слова она не могла. Если бы Одиссей мог улыбаться и смеяться в голос, он сделал бы это сейчас.

- Женщина, настоящая женщина. - шептал Лаэртид, сверкая из-под рубища синим глазом. -Ты смелая женщина, Икариада.

Пенелопу окружили слегка подвыпившие гости. Царица возвращалась в дом через этот глухой уголок двора и, нимало не смущаясь нищим, притихшим в своем углу, женщину этого беспутного гуляки Одиссея окружили двое, Антиной и Эпименид. Она остановилась, гордо подняв голову, и даже Одиссею из его угла был виден страх в глазах жены, но царица гордо поднимала голову и не прятала грудь, ссутуливаясь, как служанки.