Валерия Аальская - Головастик

— Это уже ваши проблемы, — чуть слышно бурчит гость. — И, между нами, на что вы потратили эти три с половиной миллиона по официальной версии?..

— А это уже не ваше дело. К тому же это мои деньги, и я могу тратить их хоть на разведение карликовых золотых рыбок. Не волнуйтесь, вас никто не потревожит. А вот мы с вами сегодня обговаривали продажу двух бочек коллекционного белого вина.

— И вы согласились?..

— Разумеется, нет. Я ведь заядлый коллекционер. — С этими словами дед распахнул двери; я не успел отпрянуть.

Глава Старшего Дома Сиор смерил меня презрительным взглядом и вышел вон. Дед остался стоять.

— Я принес вино, — неубедительно сказал я, передавая бутылку.

Дед долго молчал, разглядывая печати и этикетку.

— Сколько ты слышал?..

— С того момента, как вы заговорили об оплате.

Строить из себя невинную овечку явно не имеет смысла — тем более что я так и не научился врать с честными глазами.

Марк довольно усмехнулся.

— Не так-то много… надеюсь, ты понимаешь, что болтать об этом не стоит?..

— Разумеется, — я безразлично пожал плечами. — А… о чем вы договорились?.. Если уж я все равно никому ничего не говорю.

— Ты ведь понимаешь, что я не отвечу?.. — Я медленно кивнул. — Но могу намекнуть, что все это делается ради твоего же — и не только — блага.

— Я запомню.

— Запомни… А теперь вон отсюда, начинающий лакей!

Я кивнул, глубоко поклонился и двинулся к лестнице. Со спины мне, должно быть, очень не хватало развевающегося "хвоста" ливреи.

Поздним вечером мы нашей маленькой дружной компанией сидели в комнате Винкл под самой крышей и обсуждали странный визит Главы Дома Сиор. Я вынужден был сказать, что они с дедом разговаривали о коллекционном вине, которое тот отказался продать, чем и объясняется плохое настроение гостя передом отъездом; впрочем, я сомневаюсь, что Аластор мне поверил.

А потом Винкл по просьбе Ала спела ту самую песню, которую она играла на Приеме больше шести лет назад…

А я смотрел то на закат, то на нежное, склонившееся над гитарой лицо Винкл, перебирающей тонкие струны и думал о том, что Ал, по большому счету, черт его побери, прав.

В следующий вторник, четвертого сентября, умер дед. Просто умер, тихо и спокойно, во сне; его нашли лишь в полдень, когда Сара наконец дала разрешение ломать дверь. Говорили, он хотел уйти именно так, незаметно для всех окружающих. Он не был серьезно болен, и мы не ждали его смерти; лично мне он всегда казался чем-то великим и незыблемым.

Я никогда не был к нему особенно привязан: он всегда был слишком далек и недосягаем, но его смерть потрясла меня — не столько самим своим фактом, сколько своей простой и повседневностью.

Комната была светла и пустынна: все окна распахнуты, все бутылки в баре качественно протерты, на столе необыкновенный, ненастоящий порядок, какого никогда и никто не видел раньше. Отключенные киберы обиженно мигали лампочками из углов. На сидящем в кресле деде был белоснежный костюм; на полу по левую руку стояла раскупоренная, но непочатая бутылка коллекционного вина. На коленях у деда лежал открытый на семьдесят третьей странице том "Фауста". На журнальном столике осталась недоигранная партия в шахматы; дед как-то показывал эту красивую задачу, когда выигрывать должны белые, но при правильной игре побеждают черные (тогда он сказал мне только: "Никогда не теряй надежды — она лучшее, что у тебя есть". А потом разочарованным тоном бросил: "Учись", и вручил мне книгу шахматных задач).

Здесь пахло луговыми цветами: в обоих вентиляторах белели ароматические пластины. Я до сих пор ненавижу этот запах: теперь он кажется мне равнозначным запаху смерти.