Юрий Бурносов - Революция 1. Японский городовой

– Я готов принять и такое объяснение. Но наша сегодняшняя встреча – она ведь неспроста? И вы не просто хотели предупредить меня о некоем проклятии, довлеющем над фигуркой скорпиона?

– Ну какое проклятие, что вы, – поморщился Мубарак. – Ни о каком проклятии я не говорю, я просто предостерегаю вас и прошу быть осторожнее. Вы мне симпатичны, вы на многое способны, а если учесть, что в вашей стране вскорости произойдут многие события, которым суждено перевернуть ход всей мировой истории…

Гумилев внимательно посмотрел на старика. Тот выдержал его взгляд и улыбнулся:

– «Кто вы, господин Мубарак?!» – снова хотите вы спросить? Я человек, я не дьявол и не ангел. Просто мне ведомо несколько больше, чем вам. Каждому человеку ведомо в чем-то больше, чем другому, а в чем-то – меньше. Такова жизнь. И я хочу, чтобы вы сберегли себя и уцелели в тех жерновах, что она всем нам готовит.

– Вы снова говорите загадками…

– Я сказал все, что хотел. То, что нужно, вы поняли или скоро поймете. Прощайте, господин Гумилев, – сказал Мубарак, прижав руку к сердцу и поклонившись. – Что-то мне подсказывает, что более мы не встретимся.

Повернувшись, он пошел по склону вверх, подметая длинными полами землю. Гумилев вернулся к Коленьке, все еще поглощенному созерцанием жука, и сказал:

– Странный старик, ты не находишь?

– Какой старик? – в недоумении спросил Коленька. – Я не видел никакого старика.

– Как же?! Он отвел меня в сторонку, мы беседовали, пока ты изучал насекомое.

– Вы стояли там один, дядя Коля. Стояли и что-то тихонько говорили, я подумал, может, стихотворение сочиняете, не стал мешать… Дядя Коля, может быть, нам все же поискать врача?!

Коленька был встревожен.

– Нет, не нужно. Все в порядке, Коленька. Все в полном порядке, – сказал Гумилев.

11 августа измученная экспедиция дошла в долину Дера, а 20 сентября вернулась домой.

Еще перед отъездом Гумилев сообщал жене из Одессы: «Целуй от меня Львеца (забавно, я первый раз пишу его имя) и учи его говорить «папа». Пиши мне до 1 июня в Дире-Дауа (Dire-Daoua, Abyssinie, Afrique), до 15 июня в Джибути, до 15 июля в Порт-Саид, потом в Одессу».

Но за полгода Анна Ахматова не написала мужу в Африку ни одного письма.

Возле вокзала прямо на тротуаре сидел нищий. Протянув длинные ноги в опорках, он гнусаво, но с большим чувством пел грустную песню:

Вот киевский поезд к вокзалу пришел,

И светит ён там хвонарями.

Калека пустую подножку нашел,

Забралси туды с костылями.

Дерюнди-дерюнди,

Дерюнди-дерюнди,

Забралси туды с костылями.

Гумилев остановился, прислушиваясь к необычному припеву и ожидая узнать, чем же закончится печальная история калеки, собравшегося куда-то ехать на подножке поезда, но нищий неожиданно завершил свою песнь и принялся есть. Из котомки он извлек краюху хлеба и луковицу, от которых принялся откусывать по очереди, даже не очистив при том лук. Покачав головой, Гумилев зашагал в сторону моста и неожиданно наткнулся на прохожего.

– Прошу прощения, – поспешил сказать Гумилев и поднял глаза. Перед ним был человек восточного типа, может, японец или китаец, а может, туркменец – лет сорока с небольшим, в хорошо сидящем черном пальто с собачьим воротником и в котелке.

– Не беспокойтесь, я сам был невнимателен, – учтиво произнес человек без малейшего акцента.

Но Гумилев не слушал его. Он чувствовал необычное тепло, разливающееся от нагрудного кармана, в котором неизменно хранился маленький скорпион. Не ускользнуло от его взора и то, с какой быстротой человек сунул руку в карман своего пальто.

– Еще раз прошу меня извинить, – повторил Гумилев, глядя в глаза незнакомца. Узкие и холодные, они были разного цвета.

– Что вы, не стоит, – Цуда Сандзо на миг приподнял котелок, повернулся и пошел прочь. Он ощущал, как в кармане пальто словно шевелится металлический сверчок, горячий, будто уголек из очага. Такого Цуда не испытывал никогда и не понимал, что же происходит. Жаль, что нет рядом старика, который мог бы, наверное, все объяснить…

Но в одном Цуда был уверен: именно встреча с этим русским, у которого желтое измученное лицо, заставило сверчка встрепенуться.