Евгений Куклин - Монсеньёр

И без гримас, без пошлостей прошу, а увлекался, жаден до жизни был, и не старик благообразный, а в мышцах кровь играет, и действия, игры душа ждала. Мне сейчас различить трудно, что в двадцать, а что в тридцать я ощущал, какие испытывал чувства, а вехи есть, остались события, мне и звание дали еще сорока не было, а чувства не то чтобы не помню - не различаю от своих героев. А представь, диапазон - Шекспир - Ричард III, Лермонтов - Арбенин, Чехов - Астров, а источник один. С суконным рыльцем в калашный ряд не пролезешь, здесь страдания, страсти высшей пробы нужны, чтобы душу, как кишки из нутра вынуть и на кон поставить. А где наитие взять и силу? От бога? И так - и отговорка. Хоть чуть-чуть, а и в жизни к этому прикоснуться надо. И я на многое решался, думал, прикоснусь, а остальное додумаю. И с гримершей, Аллой Петровной, я уж упоминал, был роман, обреченно-любовный, и с честью я из него вышел, ангел-хранитель - моя режиссура, и исполнение может и самое лучшее.

Театр - годы идут - театр - лучшие роли, мог быть доволен и был доволен, возраста не боюсь, но все же ловил себя на мысли, сыграть бы в кино, что-нибудь в классике, да любую заметную роль. А предложений нет. И я прячу свое желание, поддерживаю полупрезрительные разговоры. А сам, как мальчишка, случайно узнаю, что бывший коллега сыграл какую-то роль, фильм идет там-то, там-то. И еду, иду на утренний сеанс.

Перед нами поставили две рюмки, я удивился и продолжал слушать.

- И здесь появляется он. Актер. Окончил училище, играл в провинции, какой-то успех, и вот возвращение в столицу. Играем, почти не пересекаемся, но я все же присматриваюсь, а он обычный, скорее человек с улицы, вперед не лезет и роли достаются второго плана.

И как снег, на голову - слухи, что Оленька, прекрасная актриса, великолепная женщина, умненькая, эгоистична в меру, вдруг влюблена в него, как кошка.

Как? Что? Почему? Быть такого не может. Может, оказывается. И еще роль ему дают в новой постановке приглашенного режиссера. Впрочем, я в этот спектакль и не рвался, знал, что жизнь его будет недолгой, непременно закроют или поправят, скажут - театр академический, вы уж чести не роняйте. Или главреж, сам забздит, и две пьески про рабочую жизнь поставит, чтоб сей яркий алмаз прикрыть. А мне в них играть уж обязательно, да больно скучно.

А нас пригласили в Амстердам - престижные гастроли. И точно, почти всех, кто в декадентской постановке участвовал за рубеж не пустили, не обошлось здесь и без внутренней грызни и писем в инстанции, жаль и я под некими подписался. Ну а когда с гастролей вернулся, любовь его с Оленькой кончилась - разбежались в разные стороны, и тихо без огласки - слова не вытянешь.

Живу я, и чувствую заскучал, в полусерьез думаю - коллекционировать что-нибудь начать - монеты старинные или миниатюрки, по музеям ходил, но как-то не по нраву это мне пришлось, а вот на даче камин делал и решил изразцы разной росписи собирать. И набрал, навыискивал немалое количество. А потом пропал интерес - лежат куски холодные, строительный материал и только. Так что не вышло из меня коллекционера, а камин или печь - это дом, их сто штук не построишь, и если душе тоскливо ее у печки не отогреешь. Мы актеры, нам надо что бы рядом, живое было, коварство или любовь, чтобы билось, пульсировало сердечко.

А так получилось, вроде я в театре первый, и не свита, а окружение есть, они мне поддержка, до поры до времени, ведь знают, угадывают, что пальма первенства уже не моя, только им лучше это умалчивать, театр - корабль и не сильно крепкий. Сезон, другой, чехарда с режиссерами и нет его, театра, канул в Лету, одни традиции - дым на горизонте.

"Архангел Михаил" взмахнул рукой, и я увидел, как четырехтрубный пароход ушел за горизонт, издав прощальный гудок, слившийся с сигналом автомобиля, прокатившегося по переулку.

- Вы видели когда-нибудь старые декорации? После того как их вынесли на задворки, и солнце, дождь вдоволь их напитали? По мере того как мой коллега всходил на сцену, я превращался в декорацию. Пышную, отточенно-профессиональную, но душевно немую. Женщина могла бы спасти меня. Но и здесь, я пытался увлечься, и снова съезжал на старые рельсы, проторенные пути, им плевать на мои сомнения, видели лишь мой иконостас и появлялась лишь новая картинка на нем, а ей - очки в копилку неуемного женского самоутверждения.

А он жил плохо, разводился, оставался без квартиры, воевал за сына, ночевал где-то в подмосковье, опаздывал на репетиции, попадал в пьяные скандалы. Об искусстве говорил непонятно, просто нудно. На сцене все это уходило, не мешало ему, или наоборот помогало? На сцене он был другой, гибкий и смелый, чувствовал партнера и зрителя, вел его, вскрывал его душонку, теребил за множество невидимых, мгновенно налаженных ниточек.