Алексей Ланкин - Лопатка

И только он перенёс бочку через порог - словно ночною темнотой накрыла его волна такой боли, которой не мыслил он с самого дня своего рождения на свет.

* * *

После того, как прозаическая, но от того лишь более выпуклая в своём значении необходимой и случайной детали бочка с соляровым маслом загремела о бетон по одну сторону металлического порога, а Сегедин упал по другую, я остался стоять на причале, строгий и неподвижный. Не было нужды знать, сколь долго я так простоял. Я не регистрировал время, целиком отдавшись восприятию происшедшего. То, что произошло, произошло без моего участия, и в этом был новый пафос, который мне необходимо было постичь эстетически и осмыслить интеллектуально.

Наконец, я приблизился к телу, ступая плавно и торжественно. Каждый мой шаг по каменистому склону становился новым штрихом величественной картины. Такое переживание выпадает на долю самых одарённых натур лишь однажды.

Мне пришло было в голову попрать тело ногою, но чувство меры подсказало отказаться от этого акта как нарушавшего цельность минуты. Стоя над телом гордо и прямо, я смотрел на лицо, запечатлевая не столько в собственной своей, сколько в сверхличностной памяти его одновременно обострившиеся и распустившиеся черты, полуприкрытые глаза и бледность кожи. Сколь сладостно было это упразднение и новое обретение своего я в высшем! И как гармонично входили в это целое даже чуственно-материальные элементы: например, запах кала и мочи, исходивший от тела.

Сегедин - больше не Волк! - открыл глаза и посмотрел на меня, как посмотрел бы и живой. Если бы эти существа могли заподозрить, какой смысл кроется в словах живой и жизнь. Впрочем, из всех из них, возможно, один Сегедин приблизился к постижению этого.

Он пробормотал что-то: я разобрал слово инфаркт, потом слово сын. Я не стал снисходить до ответа. Он пытался ещё что-то сказать, но его силы были уже на исходе. Ещё какое-то время он хрипел и стонал. По-видимому, ещё раз обмочился, потому что до моих ноздрей поднялась новая волна острого запаха. И затих наконец.

В дзюдо побеждает не тот, кто обладает большей силой, а тот, кто умеет обратить себе на пользу силу противника. В этом есть некоторый смысл, но насколько же выше постигнутое мною: победить, не участвуя в схватке! Стать над своим противником и обратить его не в равного себе, но в ничтожную игрушку. Не делать бесполезных попыток укрощения Рока, но сотворчествовать ему.

Я отошёл от трупа.

Вот оно, завершение того пути, в который я пустился пять лет назад, вступая завоевателем в ночной город на берегу далёкого моря.

* * *

Увидев лежащего у ворот брата и вышагивающего над ним вчерашнего сторожа, Степан Ильич понял всё. Во вспышке прозрения он увидел значение и своего смертного предчувствия накануне последнего отъезда на Лопатку, и непонятной тревоги, томившей его с самого утра - и, наконец, острого чувства упущенного времени, когда профура-моторист ошвартовался у свай, скорчил удивлённую морду и продышал перегаром: А хде ж Федя? Давно должен был дотопать.

Не помня себя и схватив первое, что попалось под руку - это была монтировка, всегда ездившая под сиденьем японского грузовичка - Сегедин двинулся на Кригера, давясь хрипом: Снова на зону пойду, п-падло!..

Сторож, кажется, отпихнул его, кажется, что-то говорил. Сегедин едва не захлебнулся от бессилия раздавить, растоптать эту чёрную гадину - но тут же забыл и её, и своё бессилие, и всё остальное. Он видел только брата, молча и отстранённо лежащего перед распахнутыми воротами. Брата, который никогда больше не улыбнётся ему светлыми немецкими глазами, не скажет: Ну, здорово, зэчара!

Дальнейшее то скрывалось во мраке, то снова озарялось белыми вспышками. Кто-то - кажется, сам Сегедин - вызывал кого-то по рации. Были какие-то люди. Носилки. Фёдора унесли, накрыв простынёй.

Узнавая и не узнавая знакомые места, Степан Ильич кружил по лесу, точно раненый пёс за целебной травой. Кажется, прошла ночь, но Степан Ильич не мог бы сказать, было темно или нет, видел он в темноте или нет. Брат всегда гордился тем, что видит в темноте, а он сам? Смутно запомнился дождь.

Когда стало светать, он увидел, что сидит на пирсе.

Он был снова не один. Рядом стояла Изабелла, ничуть не состарившаяся, такая же широкая и красивая, как много лет назад. Белые волосы так же пышно лежали по её плечам, и глаза её были совсем не мёртвые глаза, а сияли, как утренние звезды. И она говорила ему тихо и ласково: