Василий Щепетнёв - Искатель. 2009. Выпуск №11

Бог грустно улыбнулся:

— Узнай и запомни: не я вас, а вы меня когда-то создали, вера людская. И пока вас, обращенных ко мне душой, было великое множество, я в самом деле был всемогущим. Нынче все изменилось. Никто ни во что не верит. Ни в меня, ни в моих несчастных сыновей, которые разделили свет и тьму, ни в себя. Вот и ушла моя сила. Посмотри: меня уже вода не держит, все нош промочил, а ведь я по ней аки по суше должен ходить. И Христос к вам больше не придет — вы снова предали его и во второй раз убили.

— Тебя?! Не держит?! — Пораженный, Он даже на миг забыл о том, что грозит ему и возлюбленной: максимум через час-спасательные жилеты будут удерживать на плаву два окоченевших трупа. — Что же делать?

— Кому, сын мой? Вам или мне?

— Вам. Нам. Всем нам.

— Спасайте себя сами, дети мои, — сказал старичок и посмотрел на небо. Одинокая звезда посылала оттуда путеводный лучик. — Спасайте свои души — и я приду, я вернусь. А теперь прощай, мне пора.

«Неужели это не бред, не предсмертное видение? — подумал Он, объятый холодом и тоской. — Ведь я не верил! Обращался, повторял привычные слова, обещал все на свете — и не верил. Так, на всякий случай, из-за того что испугался, потерял надежду. А он, оказывается, есть и одновременно его уже как бы нет… Что мы наделали, скоты! И кто, если не он, спасет теперь меня и возлюбленную мою, всех нас?! Кто его спасет?!»

Бог с натугой вытащил из воды сначала одну ногу, поставил ее на невидимую ступеньку невидимой лестницы, затем вторую, и стал подниматься: медленно, придерживаясь за путеводный лучик, то и дело теряя и с трудом находя опору. Видно, и небесная лестница уже едва-едва держалась.

Человеку стало больно и страшно.

Забыв о близкой гибели своей, о возлюбленной, о том, что надо высматривать в ночи тени шлюпок, он мысленно, из последних сил, помогал Господу Богу своему: подставлял плечо, поддерживал, а там, где ступени небесной лестницы подгнили и обломились, не гнушался подставить вместо них ладони свои.

И чем больше он старался, тем сильнее — совершенно неизвестно почему — налегал на свое весло правый гребец седьмой шлюпки, и нос ее уходил влево, туда, где барахтались в воде и во тьме еще не видимые со шлюпки гибнущие люди.

Ему снились беззубые нищие, которые жалобно и просяще открывали провалы ртов. Они хватали его за одежду, мычали, и он, содрогаясь от жалости и омерзения, достал из кармана горсть сахарно-белых, исключительно крепких зубов и бросил нищим… Оборванцы и калеки упали на землю, сплелись в дорожной пыли, подбирая сверкающие фасолины и заселяя ими рты. Он бросил еще горсть и еще. Так продолжалось, пока чей-то властный голос не сказал за его спиной: «А теперь веди их к воде, залечи раны и смой струпья. Они дети твои». Он хотел возразить, что такое под силу только богу, но не посмел и повел ораву к реке, раздавая по дороге коренные зубы тем, кому они не достались. «Не забудь собрать их болячки, — напомнил все тот же голос. — Собери и сожги их. И проследи, чтобы до конца прогорело. Не то они вернутся и опять осядут на людей».

Зазвонил телефон. Кошмар прервался — нищие отступили, растаяли в сумерках спальни. Звонки шли долгие, требовательные, по-видимому, междугородные.

— Алло, — сказал Габриэль, сонно придерживаясь за стену. В трубке что-то щелкало и гудело, будто сюда долетало гудение проводов, бегущих от города через непроходимые заросли и топи, взбирающихся в ночи на горы и пересекающих пронзенные ветром саванны.

— Слушаю, — повторил писатель уже раздраженно. В трубке теперь монотонно шелестело: на другом конце провода шел бесконечный нудный дождь.

— …так ты приедешь, отец? — неожиданно прорвался мужской голос, словно продолжая прерванный разговор, и в трубке зачастили гудки отбоя.

Габриэль зевнул. Хорошо, что кто-то ошибся номером или на станции ошиблись. Уж лучше подняться среди ночи, чем раздавать во сне зубы нищим и юродивым.

Он не стал возвращаться в спальню, так как не был уверен — заснет ли, прилег в кабинете. Если сон не придет, можно будет зажечь настольную лампу и поработать.

По-видимому, он все-таки задремал. Телефон грянул вновь и вновь напугал, потому что ночные звонки всегда таинственны и означают или беду, или чью-то глупость. Впрочем, чужая глупость тоже беда.

— Вам не надоело? — зло спросил писатель, когда вместо ответа услышал в трубке то ли шелест дождя, то ли чье-то дыхание.