Феликс Пальма - Карта хаоса

– То, с чем ты сейчас столкнулся, дорогой Джордж, собственно, и называется воображением. Многие, правда, считают, что от него нет никакого прока, но я готов с этим поспорить. Мы то, что мы воображаем, – изрек он, перефразируя, старый лозунг, – в чем ты и сам со временем убедишься.

Так оно и случилось. В ту же ночь, пока Джейн спала, Уэллс заперся у себя в кабинете и надел рукавицу-самописку. Но на сей раз он не собирался работать над научными статьями или книгами, которые помогут заглянуть в тайны мироздания. Он решил записать истории, навеянные теми картинами, что появились у него в голове под воздействием пыльцы. Джордж сделал глубокий вдох и постарался восстановить их в памяти, но у него ничего не вышло. Мозг, вернувшийся к привычному порядку, сопротивлялся. Через несколько часов напрасных усилий биолог вынужден был признать свое поражение. Он вышел на террасу. По ночному небу сновали дирижабли, однако ему не составило труда узнать среди них силуэт “Альбатроса” – ощерившегося винтами воздушного судна, которое “Заводы Верна” изготовили по специальному заказу для самого богатого человека планеты – Гиллиама Мюррея, прозванного Властелином воображения. Хотя на визитной карточке его профессия была обозначена иначе – торговец антиквариатом, все знали, что именно он синтезирует и продает волшебную пыльцу. Сидя в собственном летающем доме, тщеславный толстяк управлял своей обширной империей, однако церковной полиции никак не удавалось пробиться к нему сквозь прочные защитные сооружения, фундаментом которых служили подкуп, шантаж и угрозы. Вот так и получилось, что неуязвимый для высшей земной власти и вездесущий “Альбатрос” позорил своим присутствием лондонские сумерки, напоминая людям, что для исследования возможностей и пределов человеческого разума достаточно всего лишь втянуть носом щепотку золотого порошка.

Уэллс никогда бы не подумал, что однажды его самого заинтересует вещество, которое производит этот негодяй, но факт остается фактом: уже на следующий день биолог отправился – правда, не без стыда – на поиски пыльцы. Он не хотел просить ее у профессора, поэтому рискнул пойти в Лаймхаус, один из лондонских районов, где обитали Дремучие – те, кто решил отказаться от Знания. Как слышал Уэллс, там не составляет труда приобрести пыльцу, и не ошибся. Домой он вернулся с полной табакеркой. Вечером Уэллс опять заперся у себя в кабинете, втянул носом щепотку порошка, надел рукавицу-самописку и стал ждать. Мозг его очень скоро почувствовал волю, как это случилось и в первый раз, тем вечером, который Уэллс провел рядом с Чарльзом. Через три часа, едва замечая, как пальцы бойко выстукивают буквы на бумаге, он убедился, что сумел придать своим фантазиям форму рассказа. На следующую ночь все повторилось – и на следующую тоже, и еще на следующую. Таким образом улов его рос. Это были истории, сочиненные исключительно по воле каприза и словно играючи. Уэллс не знал, зачем писал их – им ведь наверняка предстояло истлеть в ящике стола, поскольку он никогда не рискнул бы никому, даже Джейн, показать свои сочинения. Кроме того, рассказы не казались ему самому предметом полезного искусства, способного открыть людям нечто ценное. Их героями стали ученые, запятнавшие собственную репутацию странными и противоестественными экспериментами, ничего не дающими обществу; амбициозные типы, которые использовали науку в собственных интересах, создавая невидимок или превращая животных в людей. Уэллс сомневался, что Церковь одобрит его рассказы. Возможно, именно поэтому ему так нравилось их сочинять.

Он прекрасно понимал, что сознательно и упорно творит нечто греховное. Во всяком случае, при свете дня его все чаще охватывал страх, особенно когда он сталкивался на улице с агентом церковной полиции. В конце концов страх довел его до того, что он собрал свои сочинения, в которых сам видел больше мудрости, чем в им же написанных скучных научных трактатах, и сжег их в камине. Горсть пепла – вот все, что осталось от нескольких месяцев работы, когда он вел себя как безумец, а не как знаменитый биолог. С тех пор он стал поступать исключительно в соответствии с требованиями общества, а кроме того, впредь избегал проводить золотые деньки в компании своего учителя. После тех шальных ночей, отданных сочинению рассказов, прошло девять или даже десять лет. И за все эти годы Уэллс больше ни разу не дал воли воображению. Вернее, он не позволял себе воображать ничего, что не помогало бы реализовать ту или иную конкретную идею, скажем, создать вирус болезни под названием “хронотемия”.