Евгений Акуленко: Поводырь

Праника определил китаец таскать воду для полива. На заднем дворе фермы старую силосную яму заполняло озерцо желтой жижи, что приобрела свой цвет то ли от сливаемых туда помоев, то ли от кучи драных капроновых мешков с фосфатными удобрениями, размываемой дождями подле.

Праник знал по опыту, что места подобные лучше огибать стороной, потому как дозиметр вблизи них начинал стрекотать, как кузнечик в экстазе размножения, и рекорды показывал небывалые. Цин робкие опасения выслушал скептически и замахал рукой:

— Циста! Циста! — Надеясь, видно, от цирроза печени сдохнуть раньше, чем от накопленной радиации.

Жижу сливал Праник в железное корыто. Там Цин ее щедро бодяжил, перемешивая палочкой, с каким-то порошком из зловещего вида пакетов ярко-кислотной раскраски с иероглифами. Но и этого ему казалось недостаточно. Для пущей забористости на каждое корыто приходилось еще полведра коричневой липкой массы, запах которой не оставлял, так сказать, никаких сомнений в характере происхождения.

— Кавно — хорошо! — делился опытом человек-эпоха и сетовал: — Только мало.

И только после всего живительная влага годилась для полива.

Праник не решался поинтересоваться, не знаком ли пытливый иноземный ум с трудами писателя Войновича, но на всякий случай зарекся местный самогон не употреблять.

А меж тем, еда из земли так и перла. Праник таскал ведра по лабиринтам теплиц, едва разминаясь на узеньких дорожках с усердными аграриями, и давался диву их успехам и достижениям. Под хлюпкими скособоченными каркасами чего только не произрастало: пупырчатые огурцы, увесистые, размером с кулак, помидоры, кабачки, сахарная и красная свекла с рельефной жирной ботвой, картошка, пшеница, наливные просяные метелки, капуста, морковка, редька, именуемая «турнепсой», репчатый лук, укроп, петрушка и Мичурин знает, что еще.

От заката до рассвета все это пропалывалось, окучивалось, подвязывалось и прореживалось, поливалось и отапливалось самодельными печками-буржуйками. В просторных погребах на древесных гнилушках росли грибы. Похрюкивали поросята, кудахтали куры, мычали коровы. На дощатом помосте стригли спутанных овец.

Ночевали работки здесь же. Вповалку. Все скопом, мужчины, женщины, молодые, старые. Кто на матрасе с выпущенными ватными потрохами, кто на охапке сена, кто на старой картонке от холодильника. Кормили два раза в день, без разносолов, но от пуза. Наружу выходили редко, все больше по производственной необходимости. Необходимостей таких было немного, дров привести, да телят попасти. Пожалуй, и все. За порядком следили те самые ребята с автоматами в телогрейках. И не дай бог кому профилонить от работы или поспорить с начальством. На первые разы лишат вожделенной трапезы, а если что посерьезнее — гуляй. Говорят, в лесу сморчки пошли, так ты кушай, поправляйся. Это не самое худшее еще, за воровство или за вредительство могут и почки опустить пониже к земле, а могут и пулю в живот влепить.

Цин, объяснил, что сейчас сезон, поэтому работников много. А на зиму-то многих попросят. Если на хорошем счету был, выдадут кое-какой паек. Обычно, крупы немного да овощей, каких уродилось в избытке. А если не по нраву ты пришелся руководящему составу, так говорят же, сморчки под снегом где-то… Должны быть. Остаться-то многие хотят, потому как тепло, и харч какой-никакой. Вот и стучат друг на дружку, кто назвал товарища бригадира «падлой», кто огурец с грядки скушал под покровом темноты. Но, все больше, конечно, баб-с оставляют. Работящих, само собой, но главное — с несильно завышенной, как некогда принято было говорить, планкой социальной ответственности. Сами же надсмотрщики трудовых подвигов гнушались.

— Что ни день, то праздник урожая у них, — жаловался Цин. — Сожрут сейчас все, а зимой — хер облизывать.

Дней пять пробился Праник в сельскохозяйственном экстазе. И как-то энтузиазм у него поиссяк. Наелся по горло. Не в прямом смысле, а все больше в переносном. Тут как-то выбежал вечерком во двор кислороду глотнуть и столкнулся нос к носу с давешними знакомцами, что при первой встрече к бригадиру его провожали. Поздоровался, как дела, мол, ребята, как служба? А те губы поджали и морды воротят свои. Понимать следует так: негоже нам, значит, дядя, со всякими рабами общаться. Мы, значит, бойцы, а ты — колхозник. Иди говно меси. И так гадко стало на душе, противно. Не такой жизни Праник искал. Хотел просто повернуться и уйти прочь, да вспомнил, что на хранение у него кое-какие вещи оставлены.