Н Ляшко - Минучая смерть

"Идем!"

Все подхватили его крик, двинулись на улицу, а оттуда через слободку в город. У фабрик задерживались, облипали новыми блузами и шли дальше. Улица была похожа на крутоберегую реку: по ней густо катились головы, и мостовая жарко стонала под множеством ног:

Жах, жах...

Федя знал, куда катится река, и удивлялся: "Да неужели идут?" Потоку голов дорогу преградили серые шеренги. На них бурей ринулся тысячеголосый крик:

"Не стреля-ай-ай!"

Федя сжался: солдаты будут стрелять, головы смещаются, мостовая покраснеет. Он стряхнул с себя видение: "О чем я? Не придут они". Но ему хотелось, чтоб заводские пришли, чтоб солдаты не стреляли в них, и трезвая мысль погасла. Тюремные ворота загудели под ударами камней, затрещали и распахнулись. В криках, в гаме и топоте толпа хлынула на тюремный двор, разлилась по дворикам и коридорам, яростно отбивала двери и распахивала их. И вое ближе, ближе, вот. Дверь крякнула, в секретку ворвались котельщики, подхватили его, голодного, слабого, и понесли:

"Вот он! Во-о-от!"

Он закачался над ними, увидел площадь перед тюрьмою, море голов и распахнутые в песне, праздничные, сверкающие рты. Песня зазвенела в его груди, рванулась наружу, но ее подрезал крик:

- Молчать! Эй ты-ы!

Федя сомкнул рот, услышал стук в дверь, брань надзирателя и голос Вишнякова:

- Что вы вздумали "Марсельезу" петь? Не стоит, это пока лишнее...

XXVI

В руках арестанта было два куска белого хлеба. Надзиратель взял его за локоть, зашептал на ухо, и они на носках пошли к секретке. Надзиратель бесшумно вложил в скважину ключ, повернул его и дернул дверь. Арестант юркнул в секретку, положил на стол хлеб и быстро вышел (обычно Вишняков и Федя выгоняли его с хлебом). Надзиратель с улыбкой отошел в глубину коридора, бесшумно вернулся, сдвинул на секретке железку и припал к щелочке глазом. Он был уверен, что хлеб притянет к себе Вишнякова и Федю, и ждал, когда они подойдут к нему и украдкой начнут отщипь"зать кусочки.

"Теперь, голубчики, ваша песенка спета". В груди надвирателя наготове стояли смех и слова: "Вот, ешьте, ешьте, довольно у дурака на башке волосы считать".

Он глазами подталкивал Вишнякова и Федю к хлебу и волновался, будто сидел на берегу с удсчкой: вода прозрачна, рыба вот она, на виду, перед крючком стоит, но не клюет, не глядит на приманку. От нетерпения в горле надзирателя запершило, висевшие на руке ключи ударились о дверь, и он выругался:

- Вот проклятая политика!..

Федя вздрогнул, глянул на стол и, задыхаясь хлынувшим от хлеба запахом, уронил:

- Напрасно мы впустили в камеру хлеб.

- Ничего, в обед выбросим, - почти с удалью отозвался Вишняков. - Не сушить же его на богомолье.

Федя поджал ноги и схватился за слова Вишнякова:

- А на богомолье, должно, хорошо ходить...

- Как вам сказать... Во всяком случае-интересно.

Моя тетка сходит, бывало, и лет пять рассказывает потом, чю видела. Походить пешком по России каждый должен, даже обязан. Я в молодости ходил на Кавказ, в Крым, на Урал. Теперь не до того, но иногда снится, будто иду...

Дверь опять приоткрылась:

- Кипяток!

Вишняков и Федя глянули на арестанта с медным чайником и отвернулись.

- Наливай сам! - заворчал надзиратель: - Господ, видишь, корчат, хвосты себе подкусывать собираются и ваксу вылеживают.

Арестант выплеснул в нечистоты воду из чайника и наполнил его дымящимся кипятком. Дверь закрылась, и Федя сказал:

- А я вот нигде не бывал. На Кавказе хорошо?

Вишняков пересилил тошноту и принялся рассказывать о Кавказе. Федя ясно видел окно, потолок, свои ноги, затем стены как бы раздвинулись, из-за них пахнуло ветром, закачались сады, запахло яблочным медом. Где-то заголосил муэдзин:

"Алла-алл-а-алла!.."

Федя шел на его крик, тряс яблони, рвал сливы, захлебывался их соком, слышал гул бубна, шум воды, спешащей по камням, и торопился. Звуки острожного колокола"Дон-дон-дон!" - остановили его. Из-за садов и гор вдруг выплыли противные стены, опустился потолок, вместо солнца глянуло дымное от пыли и копоти окно с решеткой.

Федя перестал шевелить языком и оторвался от яблонь и слив.

- Пора вставать. Сможете? - спросил Вишняков.

- Смогу-у...

Вишняков взял со стола хлеб. Они оба старались не глядеть на него, подошли к двери, спинами прижались к стене и сквозь звон в ушах слушали. От аромата хлеба, от его верхней розовой корки охватывала пьянота, и рука, в которой он был, легонько дрожала.

По коридору перекатывался грохот открываемых и закрываемых дверей, с деревянных лотков соскальзывали Оаки со щами и кашей. В секретку прорывались дразнящие запахи и стесняли дыхание. Язык шевелился, зубы ловили края губ и стискивали их.