Рэй Брэдбери - Зеленые тени, Белый Кит

Он придвинулся ко мне. Взял меня за подбородок, приподнял его и долгим слащавым взглядом посмотрел мне в глаза.

– Ты не огорчен?

– Нет, – сказал я, но голос у меня дрогнул.

– Ну и хорошо, раз не огорчен. Извини. Шутка, малыш. Всего лишь шутка.

И он по-дружески ткнул меня в плечо. Каким бы легким ни был этот тычок, мне показалось, что это кузнечный молот.

– Надеюсь, ты не придумал эту шутку, статья действительно существует, – сказал я.

– Я тоже надеюсь, малыш. Ты плохо выглядишь. Я…

Ветер носился вокруг дома. Окна прогибались и потрескивали.

И вдруг я сказал безо всякой причины:

– А банши-то там.

– Это был розыгрыш, малыш. Тебе следует быть со мной начеку.

– Нет, – сказал я, выглядывая из окна. – Банши там.

Джон засмеялся:

– Ты видел ее, да?

– Молодая красивая женщина в шали холодной ночью. Молодая женщина с черными волосами, большими зелеными глазами, белоснежной кожей и гордым финикийским носом. Никого тебе не напоминает из твоих знакомых, Джон?

– Их тысячи, – засмеялся Джон уже потише, взвешивая свою шутку. – Черт…

– Она ждет тебя, – сказал я. – В начале дорожки.

Джон посмотрел неопределенно на окно.

– Эти вот звуки мы и слышим, – сказал я. – Она описала тебя, или кого-то похожего на тебя. Назвала тебя Джоем, Джо, Джозефом. Но я-то знаю, что это ты.

Джон задумался.

– Молодая, говоришь. Красивая. И сейчас стоит прямо там?

– Самая красивая, какую мне только приходилось видеть.

– Без ножа?

– Безоружна.

Джон вздохнул:

– Ну, думаю, мне надо пойти и поболтать с ней, а, как ты думаешь?

– Она ждет.

Он двинулся к двери.

– Надень пальто. Холодно, – сказал я.

Он натягивал пальто, когда я услышал доносившийся снаружи звук, очень отчетливый на этот раз. Рыдания, стоны, потом снова рыдания.

– Боже, – сказал Джон, держа пальцы на ручке двери, не желая показывать, что побаивается. – Она действительно там.

Он заставил себя повернуть ручку и открыть дверь. Со вздохом ворвался ветер и принес еще один слабый стон.

Джон стоял на холодном ветру, вглядываясь в длинную тропинку в темноте.

– Постой! – закричал я в последний момент.

Он остановился.

– Одного я тебе не поведал, – сказал я. – Она там. И ходит, но… она мертва.

– Я не боюсь, – сказал Джон.

– Да, не боишься, – сказал я. – Но я боюсь. Ты больше не вернешься. Хоть я тебя и возненавидел. Я не могу тебя отпустить. Закрой дверь, Джон.

Опять стон, опять рыдания.

– Закрой дверь.

Я дотянулся, чтобы спихнуть его пальцы с дверной ручки, но он держал ее цепко, задрав голову, посмотрел на меня и вздохнул.

– Ты действительно отличный парень. Почти как я. Беру тебя в свой следующий фильм. Ты станешь звездой.

Затем он повернулся, ступил в ночной холод и тихо прикрыл за собой дверь.

Я ждал, пока не услышал его шаги по гравию, потом запер дверь и поспешил в дом, выключая свет. Проходя мимо библиотеки, я услышал, как ветер скорбно завывает в трубе и разбрасывает черный пепел лондонской «Таймс» по камину.

Я долго стоял, уставившись на пепел, затем встряхнулся, побежал наверх, перепрыгивая через две ступеньки, распахнул дверь в мою башенную комнату, захлопнул, разделся и зарылся в одеяла. Тут ударили часы, где-то далеко, в глухой ночи.

Моя комната была так высоко затеряна в доме и в небе, что не важно, кто или что стучалось, или билось, или колотилось в дверь там, внизу, с шепотом, затем с мольбой и воем:

Кто услышит?

Я приехал в «Кортаун-хаус» с опозданием.

Когда Джон открыл дверь, я протянул ему короткий рассказ, но не стал заходить.

– Что случилось, малыш? – спросил Джон.

– Прочитай это.

– Похоже на рассказ. Где сценарий?

– Потом. Сначала рассказ. И кстати, не разбрасывай его, страницу за страницей, по полу, когда будешь ходить по дому, читая.

Джон склонил голову набок:

– С какой стати я буду это делать, сынок?

– Боже, просто не делай и все.

Он ушел, оставив меня захлопывать дверь. В коридоре я увидел, как он переворачивает страницы, кивая. В библиотеке я услышал его бормотание:

– Да, похоже, пора кончать с розыгрышами в обеденное время. Довольно розыгрышей.

– Боже милосердный, это еще что такое? – вырвалось у меня.

– Что – «это»?

– Протри глаза! Ты только глянь! – сказал я.

И лифтер Гэррити высунулся посмотреть, на кого это я таращусь.

А из дублинской утренней мглы в парадную дверь отеля «Роял Гиберниан» влетел высокий, гибкий, как ивовый прутик, мужчина лет сорока и устремился к регистрационной стойке, а следом за ним пятеро таких же ивовых прутиков – низкорослых юношей лет двадцати, фонтан птичьих трелей – размахивают руками, щурят глаза, моргают, бегают, губы поджаты, лоб то нахмурится, то просветлеет, то покраснеет, то побледнеет, или все враз? А голоса – то безупречное пикколо, то флейта, то певучий гобой – и никакой фальши. Шесть монологов брызжут, сливаясь в единый хор, вызывая друг у друга жалость к самим себе, попискивают и чирикают о тяготах путешествия, о превратностях погоды. Этот кордебалет парил в облаке одеколонного аромата, скользил и выразительно струился мимо меня и ошеломленного лифтера. Они все элегантно столкнулись у стойки, из-за которой на них уставился ошалелый от их музыки администратор. Его глаза округлились, словно две буквы "О".