Джон Кэмпбелл - Лунный ад

Само собой, вот так — пусть не по косточкам, но хотя бы самым что на есть беглым образом — разобрать весь духовный портрет Кэмпбела, встающий со страниц его статей и писем, нам сейчас не под силу. Придется поневоле ограничиться лишь несколькими примерами, отдельными, едва ли не наугад выбранными чертами, которые, однако, при всей произвольности отбора достаточно характерны и репрезентативны, чтобы по этой части можно было с достаточной уверенностью судить о целом.

Наследник, о чем уже было сказано, идей, воззрений, концепций и предрассудков XIX столетия, он среди прочих впитал и воспетый Киплингом тезис о «бремени белых» — словосочетание, которое в наши времена зыбкого торжества политической корректности и мультикультурализма представляется едва ли не бранным. Но вспомните, каким откровенным, расистом был прекраснодушный патриарх НФ, великий Жюль Верн! Кстати говоря, имя его всплыло по ходу нашего разговора не случайно, ибо влияние, оказанное им на Кэмпбела, трудно переоценить: убежден, вы и сами по ходу чтения успели заметить немало явных и скрытых аллюзий и ассоциаций — чего стоит хотя бы высеченное в толще скал убежище героев «Ада на Луне». Так и кажется, что в этом Гранитном Дворце рядом ними окажутся Сайрес Смит и Гидеон Спилет. Но я уклонился. В романах амьенского затворника, которые мы с такой легкостью вручаем детям для «воспитания и развлечения», представители неевропеоидной расы резко делятся на две категорий: прекрасные честные и благородные (верные слуги и спутники — Наб в «Таинственном острове», Талькав в «Детях капитана Гранта», Геркулес в «Пятнадцатилетнем капитане» и т. д.) и все остальные, которые поголовно, пользуясь библейским определением, «псы и убийцы» с ярко выраженной склонностью к алкоголизму (благо о наркомании в те патриархальные времена речи еще не было). Кэмпбел принял и понес эстафету, значительно расширив ареал применения идеи, — теперь говорить следовало уже о «человеческом шовинизме», понимая, правда, под человеком в первую и главную очередь классического WASPa, то бишь белого англосакса, протестанта если не по вероисповеданию, то по нравственным принципам. Именно по этой причине, как отмечают современные критики, «по крайней мере с конца сороковых годов Кэмпбел ощущал философскую необходимость того, чтобы при каждой мало-мальски значимой встрече с инопланетянами люди одерживали верх». Он выдвигал самые разнообразные доводы в защиту института рабства и утверждал, что человечеству непременно нужен некий внешний враг, — если не настоящий, то хотя бы воображаемый, — чтобы не тормозился прогресс. В то же время, будучи по происхождению чистокровным янки, потомком северян-аболиционистов, проливавших кровь при Шайло и Геттисберге под знаменами, на которых был начертан «Манифест об отмене рабства», Кэмпбел явно испытывал от собственных воззрений некий внутренний дискомфорт. Впрочем, выход нашелся, причем самый радикальный — никаких инопланетян на страницы своего журнала Кэмпбелл-редактор попросту не допускал вообще. Как вспоминал Айзек Азимов, именно по этой причине он отказался от мысли включать их в панораму своей эпической «Истории будущего».

Или, например, когда в августе 1945 года стало известно об атомных бомбардировках Хиросимы и Нагасаки, Кэмпбел пришел в полный восторг и восклицал, что «теперь-то к научной фантастике станут относиться серьезно». Мыслей о том, какое небывалое зло принесли чудовищные ядерные грибы жителям этих двух городов, у него то ли вовсе не было, то ли он попросту не допускал их до сознания. И вовсе не потому, что был таким уж воинствующим «ястребом» и требовал поголовного истребления всех японцев — отнюдь нет. Просто в этом факте он усмотрел исключительно высшее достижение того самого научно-технического прогресса, который столь пламенно воспевал, причем не только без мрачных уэллсовых предчувствий, но даже без легкой жюль-верновской оглядки, заставившей француза вложить в уста инженера Робура слова: «Граждане Соединенных Штатов! Прогресс науки не должен обгонять совершенствования нравов». Кроме того, атомная энергетика, великое будущее которой он энергично и пылко предрекал, казалась Кэмпбелу буквально собственным детищем — ведь именно благодаря его влиянию как редактора в начале сороковых фантасты так глубоко исследовали ее возможности. Теперь, полагал он, общество должно по достоинству оценить их (и его в том числе) прозорливость — эта жажда признания затмевала все.