Герман Маринин - Одержимые злом

В эту минуту мне почему-то показалось, что Капсукас даже завидовал своему погибшему товарищу. Циранкевич видел в радионите только средство для ведения войны. Он не скрывал своего насмешливого отношения ко взглядам Капсукаса, и между ними часто возникали упорные споры. Впрочем, оттого ли, что они давно знали доводы и возражения друг друга, иди вследствие осознанной ими невозможности прийти к соглашению, диспуты эти велись таким образом, что каждый ученый, не возражая противнику, развивал лишь свои собственные планы с применением радионита.

Циранкевич раскладывал перед собой карту Европы и отмечал на границе Польши и Германии те места, где произойдут первые битвы. Он подробнейшим образом перечислял дивизии, корпуса, переводил их с одного фронта на другой и все дальше и дальше, по направлению к Берлину, двигал польскую армию. По его мнению, при помощи нового разрушителя, вся кампания должна была окончиться в три недели. Одержав окончательную победу, разгромив все немецкие силы, начинал развивать планы новых походов и завоеваний. Во все концы земного шара радионит нес великое разрушение, и все народы, действуя то в союзе с Польшей, то против нее, втягивались в страшный водоворот войны.

- Это будет прекрасно, - повторял Циранкевич, - прекрасно и величественно! Главное сражение, например, разыгрывается где-нибудь в Китае. Вообразите себе армию в сто миллионов человек, и против нее нашу скорострельную артиллерию, которая будет громить фланги и центр этих несметных полчищ и сносить без остатка их укрепления.

Он умолкал и быстрыми шагами начинал ходить по комнате, воображая себя, вероятно, в центре этой необозримой битвы. И тогда слышался голос Капсукаса:

- Исчезнет проклятие, тяготеющее над человечеством и заставляющее его от колыбели до могилы работать из-за куска хлеба. Братство людей и народов уничтожит всю накопившуюся злобу и ненависть, радионит очистит мир, как тот огонь, о котором говорится в Библии. Все, что есть лучшего у современного человека, является пока только смутно сознаваемой возможностью. Рай не сзади нас, а впереди. Входы его, может быть, и охраняются, но наш радионит разрушит все преграды!

Гул никогда не вмешивался в эти споры. Для него существовала только наука, и когда он уставал от своих вычислений, измерений и опытов, то предпочитал всему остроумную болтовню за стаканом вина. В такие минуты он походил на веселого легкомысленного студента, готового поддержать каждую шутку.

Одна из таких шуток окончилась самым неожиданным образом. Как-то мы засиделись в столовой дольше обычного, может быть, потому, что ночь была ненастная, бурная, и никому не хотелось слушать у себя в комнате печальную музыку ветра, метавшегося по всему зданию. Я обратил внимание Гула на портрет старого аббата.

- Глаза монаха кажутся иногда живыми. Вы не замечаете, что их выражение меняется?

Гул засмеялся.

- В конце концов мы все поверим здесь во всякую чертовщину! Меняются не его, а ваши глаза, и все чудо можно объяснить двумя-тремя стаканами выпитого вина.

- Я говорю совершенно серьезно. Мне кажется, что никто не мог бы сегодня выдержать его взгляда в течение пяти минут.

Портрет помещался против меня и хотя едва выступал из сумрака огромной комнаты, я все время испытывал такое чувство, как будто на меня из мрака устремлен чей-то пристальный взгляд.

- А вот мы сейчас попробуем! - ответил Гул. - Осветите лицо этого страшного старика.

Профессор быстро поднялся со своего места и, сделав несколько шагов по направлению к портрету, остановился. В лучах электрического света слабо поблескивала вытертая позолота на рамке, чуть заметно выступали сухие очертания пожелтевшего лица, но глаза, казалось, блестели и со странной пытливостью смотрели на Гула.

- Не делайте этого! - сказал я, вдруг чего-то испугавшись и чувствуя, как дрожит моя рука, поддерживавшая фонарь.

- Что за вздор! - весело ответил профессор и продолжал, обращаясь к портрету:

- Ну-с, почтенный отец-бернардинец, смотрите на меня с такой злобой, на какую только бы вы были способны при жизни!

Я мог поклясться, что глаза портрета обратились к Гулу.

Профессор постоял минуту и вдруг, закрыв лицо руками, вскрикнул:

- Боже мой!.. Он... Ах! - он зажмурил глаза. - Они живые!

Мы все, не разбираясь в смысле этих слов, бросились к портрету. Глаз не было! На их месте чернели, как у черепа, два глубоких отверстия.

- Что это: призрак, галлюцинация или, может быть, мы все сошли с ума? - сказал Гул слабым голосом, наливая себе стакан вина.