Алла Дымовская - Вольер

– Она очень любила и почитала свою мать. Юлия Сергеевна Аграновская была редкая женщина, не зря Светлана приняла ее фамилию, а не фамилию отца, хотя и он вполне достойный человек. Дело в том, что четверть века назад Юлия Сергеевна и с ней еще двое добровольцев предприняли путешествие к ближайшей системе Центавра на собственный страх и риск, дабы установить в ее окрестностях, на любом подходящем твердом теле Режимный Коридор. И тем самым сделать первый осмысленный шаг к пространственному опытному познанию внешних звездных миров. Однако связь с «Мардуком» – так назывался их гравидисковый переносчик – очень быстро оборвалась после пересечения границ Солнечной системы. Что стало с переносчиком и его пилотами, по сей день загадка. Но Светлана была уверена: мать и ее попутчики живы, по ее словам, выходило: старшая Аграновская слишком упорна, чтобы сдаваться на милость непредвиденной, коварной случайности. Поэтому Светлане пришло в голову – единственный путь спасения, который имелся у первопроходцев: постараться проникнуть обратно через Режимный Коридор. Возможно, что Коридор не успели развернуть до конца, возможно, сбилась настройка. Да мало ли что могло быть? Но Светлана решила искать в протопространстве, в свободном рассеянии, вдруг они отзовутся? То есть она вошла в Коридор без адресного набора точки прибытия, что категорически запрещено делать. Помешать ей не успели, больше мою лучшую подругу никто не видел в живых.

Тим слушал удивительную повесть о не разбирающей дорог самоотверженности, и у него самого щипало в носу.

– А что, если они обе вернутся? – спросил он, воображение заставило его надеяться на лучший исход. – Ведь никто не видел того, как они умерли?

– Никто не видел, – едва слышно ответила ему Амалия Павловна. – Потому как иногда видеть не обязательно, чтобы знать, – и добавила уже громче: – Если они все же вернутся, я думаю, Тимофей, вы сможете встретить их достойно и достойно все объяснить. Хотя это будет нелегко… – Амалия Павловна осеклась, словно ее окликнул призрак Паламида Оберштейна. Однако она повторила: – Это будет нелегко. Но лишь бы было.

– Лишь бы было, – точно эхо проговорил за ней Тим. Он тоже сегодня узнал, что значит навсегда потерять кого‑то. Затем, не желая для своей грусти торжества, вновь поворотился к Карлу Розену: – Однажды я дал себе зарок. Потом я про него позабыл, но вот теперь вспомнил. Если я выполню наказ Фавна и сделаюсь, как настоящий радетель, то непременно подойду к первому встреченному мной человеку, чтобы спросить. Какова ваша вера?

Карлуша несколько потерялся от неожиданной смены направления разговора, дернул себя за совсем уж растрепавшийся вихор. Никто не спешил ему на помощь, даже отважная барышня Вероника не рвалась сейчас покрасоваться перед своим обожаемым бардом. И правильно, его спросили, ему и отвечать. В этом вопросе очень важно не столько то, о чем спрашивают, сколько то, у кого спрашивают, ибо последнее означает доверие.

– Как вам сказать. Поймите для начала главное. Веры в буквальном ее понимании в Новом мире не существует. Мы не молимся богам, но ищем их. Не преклоняясь слепо, но проверяя воображение познанием. Sapere aude! Имей смелость пользоваться собственным разумом! Что же касается версий начала и конца мироздания, равно и бесконечности оного, то их великое множество, и у каждого, пожалуй, своя. Я лично считаю, человечество есть часть божественного плана, крайняя задача которого – полноценное воспитание новых творцов или богов, если угодно. Мы словно проходим ступени в школе, нерадивые возвращаются на второй срок, преуспевшие переходят на следующую ступень. Какая она, эта школа, я не знаю, ибо сам пока сижу не в первом даже, но в нулевом уровне. Таким образом, шаг за шагом, умирая и возрождаясь, отдавая и приобретая, мы своим естественным ходом движемся к тому, чтобы стать совершенными существами. Чтобы, в свою очередь, созидать свои миры и вселять в них разумную искру. У Гортензия, например, иная теория, сильно отличная от моей.

– Вернее верного и верно наверняка, – заулыбался длиннолицый весельчак, – у каждого свое. Здесь и есть самая высшая свобода – иметь свою собственную веру. В этом заключено главное отличие человека верующего от особи‑фанатика. Верующий человек говорит всегда: «так может быть». Напротив, фанатичный приверженец скажет: «так должно быть». Скажет, а потом, не задумываясь, прольет чужую кровь, ибо «должно быть» всегда одно и не терпит себе соперников, даже когда вещает заведомую ложь.