Феликс Пальма - Карта времени

Уэллс обернулся и посмотрел на кухонную полку, на которой стояла ивовая корзинка, и немедленно почувствовал себя живым, решительным, непобедимым. Корзина действовала безотказно. Уэллс никогда с ней не расставался, несмотря на опасения, что частые переезды пробудят тех, кто в ней поселился. Он не верил в талисманы и магические артефакты, но обстоятельства, при которых эта корзинка появилась в его жизни, и события, которые затем последовали, заставили писателя сделать для нее исключение. Увидев, что Джейн успела приспособить корзину для овощей, Уэллс ничуть не рассердился и с усмешкой заметил про себя, что, отдав талисман под низменные бытовые нужды, женушка ловко замаскировала его мистическую сущность и самым изящным образом удвоила его пользу. Корзина не только приносила удачу, не только придавала хозяину уверенности в себе, не только заставляла подниматься над собой и не давала забывать о своем великом предназначении, но и оставалась просто корзиной.

Совершенно успокоившись, Уэллс закрыл журнал. Никто не испортит его торжества, не перечеркнет достижений, которыми он имеет полное право гордиться. Уэллсу исполнилось тридцать, и после долгих горьких лет борьбы за существование жизнь наконец-то повернулась к нему светлой стороной. Железо расплавилось в кузнечном огне и теперь могло принять любую форму. Оставалось выковать клинок, научиться владеть им и, если понадобится, дать ему напиться крови. Теперь он точно знал, что стал писателем, что был им всегда. Три опубликованных романа служили лучшим тому свидетельством. Писатель. Звучит неплохо. Было еще учительское ремесло, не менее почтенное, которое он приберег на черный день. Взывать к толпе с преподавательской кафедры было столь же почетно, сколь и со страниц романа, но, пожалуй, легче и надежнее.

Писатель. Это и вправду звучало неплохо. Просто превосходно.

Вернувшись к доброму расположению духа, Уэллс не без удовольствия окинул взглядом свои владения, которыми был целиком и полностью обязан литературе. То было весьма скромное жилище, но всего несколько лет назад он не мог мечтать и о таком. В те времена начинающий писатель едва сводил концы с концами, занимаясь журналистикой и давая уроки немногочисленным ученикам, и только вера в чудодейственную корзину спасала его от отчаяния. Разве этот дом мог сравниться с жалкой лачугой в Бромли, где он вырос, мерзкой норой, пропахшей свечным салом, которым его отец натирал пол, чтобы изгнать непрошеных гостей — тараканов. Уэллс не любил вспоминать убогую кухоньку в подвале с неудобной печкой, которую приходилось топить углем, и зловонную уборную на заднем дворе — обыкновенную яму под навесом. Его мать всегда торопилась поскорее закончить свои дела, поскольку подозревала, что живший по соседству портной мистер Купер подглядывает за ней. В детстве Герберт часто взбирался на увитую плющом ограду, чтобы поглядеть на мистера Ковелла, мясника: тот имел обыкновение расхаживать по своему двору с пустым взглядом убийцы, сжимая в окровавленных по локоть руках нож, с которого падали багровые капли. Над морем черепичных крыш торчал шпиль приходской церкви, за ней лежало кладбище, где упокоилось тщедушное тельце его сестренки Фрэнсис, которую, как подозревала мать, зазвал на чаепитие и отравил злодей сосед мистер Манди.

Тогда никто и представить не мог, что в такой нищете может родиться настоящий писатель, хотя роды оказались долгими и тяжелыми. Уэллсу пришлось ждать воплощения своей мечты ровно двадцать один год и три месяца. Мысленно беседуя с будущими биографами, он любил повторять, что литературное призвание самым неожиданным и немилосердным образом открылось в нем 5 июня 1874 года. Глядя на тот день с высоты прожитых лет, писатель ясно понимал, что наше будущее от нас не зависит, что его прихотливую форму создают молотки и зубила судьбы. Подобно тому, кто разворачивает бумажную птичку, чтобы увидеть линии сгиба, Уэллс мог бы отправиться в прошлое, чтобы разобрать на составные части свою нынешнюю жизнь. Вообще-то спускаться по ветвям фамильного древа было одним из его любимых занятий; это метафизическое упражнение было отличным успокоительным средством, почти таким же, как таблица умножения, повторением которой он надеялся укрепить подпорки чересчур бурного и переменчивого мира. Постепенно Уэллс нашел отправную точку своего пути, определил, отчего вспыхнула искра, пробудившая в нем писательский дар: всему виной — кто бы мог подумать! — были особый длинный замах и меткий удар его отца, игрока в крикет. Довольно было потянуть за кончик нити, чтобы размотать весь клубок. Если бы не этот смертоносный для соперников удар, отца не взяли бы в команду графства; не окажись отец в этой команде, он не взял бы в привычку проводить вечера с другими игроками в ближайшем к дому пабе под названием «Колокол», забросив посудную лавку, которую они с матерью держали на первом этаже, и не сдружился бы с хозяйским сыном; а если бы в тот вечер, крепко выпив за новое знакомство, он не увидел, как его сыновья играют на поле в крикет, ему не пришло бы в голову схватить маленького Берти в охапку и начать подбрасывать над головой; а если бы восьмилетний мальчик, выпав из отцовских рук, не раздробил берцовую кость о железный штырь палатки, в которой разливали пиво, никто не позволил бы ему все лето проваляться дома в компании Диккенса, Свифта и Вашингтона Ирвинга, книги которых заронили в его душу зерно, которое постепенно, невзирая на бесчисленные преграды, начало прорастать.