Феликс Пальма: Карта времени

Эндрю достал из специального ящичка патроны и зарядил револьвер. Скорее всего, ему хватило бы и одной пули, но ничего нельзя знать заранее. В конце концов, это было его первое самоубийство. Потом он завернул оружие в носовой платок, сунул в карман пиджака, словно яблоко, которое собирался съесть на ходу, и покинул гостиную, в довершение всех своих дерзостей оставив витрину открытой. Осмелься Эндрю пойти наперекор отцу чуть раньше, и она была бы жива. Но он спохватился слишком поздно. Все эти восемь лет Эндрю Харрингтон расплачивался за свою трусость. Восемь долгих лет, на протяжении которых боль становилась только сильнее, разрасталась, словно раковая опухоль, отравляя тело и разлагая душу. Неуемная забота любящего кузена Чарльза, равнодушие остальных, тоска по Мэри сделали жизнь Эндрю невыносимой. Но этой ночью все будет кончено. Двадцать шесть лет — отличный возраст, чтобы умереть, подумал Харрингтон, с удовлетворением нащупав в кармане заветный сверток. Оружие есть. Осталось только найти подходящее место, чтобы привести приговор в исполнение. И он знал, где искать это место.

Ощущая в кармане тяжесть револьвера, последнего и самого надежного талисмана, Эндрю спустился по широкой лестнице особняка Харрингтонов, расположенного на фешенебельной Кенсингтон-Гор, поблизости от восточного входа в Гайд-парк. Молодой человек не собирался устраивать церемонию прощания с домом, в котором прожил без малого тридцать лет, но что-то заставило его остановиться перед портретом в передней. С широкого холста в позолоченной раме на него с явным неодобрением взирал отец. Важный и чопорный, не без труда втиснувшийся в мундир, в котором он совсем молодым дрался в Крыму, пока русская картечь не пробила ему бедро, опираясь на трость, с тех самых пор ставшую его верной спутницей, Уильям Харрингтон глядел на мир с презрительным недоумением, словно не мог понять, зачем теряет время в столь нереспектабельном месте. Кто распорядился затянуть поле битвы у осажденного Севастополя таким густым туманом, чтобы солдаты не видели стволов своих винтовок? Кому взбрело в голову, что женщина — лучший правитель для Британии? По чьей прихоти солнце восходит на востоке? Оставалось только гадать, родился Харрингтон-старший с таким выражением лица или подцепил его, точно оспу, у свирепых турок, но оно оставалось неизменным на протяжении всего пути от солдатской палатки до лондонского особняка. На этом пути он изрядно хромал, но это досадное обстоятельство ничего не меняло. Человеку с тонкими чертами и густыми усами, надменно глядевшему с портрета, не пришлось заключать сделку с дьяволом, чтобы стать одной из самых богатых и влиятельных в городе персон. Причины его стремительного возвышения оставались тайной даже для домочадчев; Эндрю, как ни старался, так и не смог ее разгадать.

Настал очередной тягостный момент, когда молодому человеку предстояло выбрать из обширного гардероба одну-единственную шляпу и одно-единственное пальто, чтобы достойно выглядеть в свой смертный час. Пока Эндрю изучает содержимое гардероба — зная его, можно смело утверждать, что этот процесс растянется не меньше чем на четверть часа, — разрешите поприветствовать вас, дорогие читатели, и заодно объяснить, почему я после долгих раздумий решил начать повествование именно так и никак иначе; в известном смысле мне самому пришлось покопаться в шкафу, сверху донизу набитом разными возможностями. Читатель, у которого хватит терпения добраться до конца моего повествования, возможно, спросит, отчего я предпочел выхватить из клубка первую попавшуюся нить, вместо того чтобы пойти в привычном хронологическом порядке и начать с истории мисс Хаггерти. Бывают, однако, романы, которые начинаются с середины, и, возможно, наш как раз из таких.

В общем, оставим на время мисс Хаггерти и вернемся к Эндрю, который наконец облачился в пальто и шляпу, натянул толстые перчатки, чтобы защитить руки от студеного воздуха, и вышел из дома. Сделав несколько шагов, молодой человек остановился на вершине мраморной лестницы, ведущей в парк. С верхней ступеньки он окинул взглядом вскормивший его мир, сознавая, что, если все пойдет как задумано, ему никогда больше сюда не вернуться. Ночь спускалась на особняк Харрингтонов легко и бесшумно, словно невесомая вуаль. Тускло-белый лунный диск заливал молочным светом ухоженный сад с гротами, ровными дорожками и помпезными фонтанами с нимфами, сатирами и прочей мифологической фауной. Уильям Харрингтон, напрочь обделенный художественным вкусом, считал, что античные образы помогут ему прослыть ценителем искусства и роскоши. Впрочем, в случае с фонтанами это было вполне простительно: в ночи их негромкое журчание казалось нежной, вкрадчивой колыбельной, зовущей смежить усталые веки и отрешиться от дневных забот и печалей. Чуть поодаль, посреди безупречно подстриженного газона, высилась величавая, словно лебедь на водной глади, беседка, в которой миссис Харрингтон проводила дни напролет, зачарованная сладким запахом привезенных из далеких колоний цветов.