Клиффорд Саймак - Последний джентльмен (пер. О.Нартовой и И.Петрушкина)

КТО ИЗ НИХ НАСТОЯЩИЙ ХОЛЛИС ХАРРИНГТОН?

Было здесь и изображение дома, который он узнал, несмотря на его ветхость, и ниже тот же дом, но идеализированный, сверкающий белой краской и окруженный аккуратным садом. Он не побеспокоился прочесть надпись между этими рисунками, он знал, что там написано.

А вот и сама статья:

"Действительно ли Холлис Харрингтон больше чем человек? Действительно ли он таков, каким считает себя? Он — человек, созданный собственным воображением, живущий в призрачном мире счастливой жизни и хороших манер? Или это не более чем тщательно отработанная поза, проявление исключительного умения приукрашивать действительность и самореклама? Или, быть может, чтобы писать так, как пишет он, чтобы создавать ту изысканную, глубокомысленную, многозначительную прозу, которую он писал свыше тридцати лет, требовалось придумать свой мир и поверить, что он живет в нем…

Чья-то рука закрыла текст так, что он не мог читать дальше. Он поднял голову. Это была рука хозяйки, и он увидел блеск в ее глазах. Она готова была заплакать.

— Мистер Харрингтон, — попросила она. — Пожалуйста, мистер Харрингтон, пожалуйста, не читайте это, сэр.

— Но, мисс…

— Я говорила Гарри, чтобы он не оставлял здесь этот журнал. Он должен был его спрятать. Но он ответил, что вы бываете здесь только по субботам.

— Я бывал здесь раньше?

— Почти каждую субботу, — удивленно ответила она. — Каждую субботу в течение многих лет. Вам нравится наш пирог с вишнями. Вы всегда просите кусок пирога

— Да, конечно, — сказал он.

Но на самом деле у него не было никакого представления об этом месте, если только… Боже милостивый, подумал он, если только он не считал все время, что это какое-то другое место. Какой-то прекрасный, выложенный золотыми плитками ресторан высшего класса. Но ведь невозможно притворяться так долго, — сказал он себе. — Некоторое время, может быть, но не на тридцать же лет. Никто не может этого, во всяком случае без посторонней помощи.

— Я забыл, — сказал он хозяйке. — Я что-то расстроен сегодня. Не найдется ли у вас куска пирога с вишнями?

— Конечно, найдется!

Она достала из шкафа пирог, отрезала кусок и положила его на тарелку. Поставила тарелку перед ним и рядом положила вилку.

— Простите, мистер Харрингтон, — сказал она, — простите, что я не спрятала этот журнал. Не обращайте на него внимания. Не обращайте внимания на то, что говорят и пишут. Все мы так гордимся вами. — Она перегнулась через стойку. — Не обращайте внимания. Вы слишком велики для них.

— Не могу в это поверить, — ответил Холлис Харрингтон.

И это была чистая правда: он слишком устал, чтобы выдумывать. Он был полон недоумения, и больше ни на что уже не оставалось места.

— Я хочу заключить с вами соглашение, — говорил ему незнакомец в углу много лет назад.

Но какое соглашение? Никаких воспоминаний и никаких догадок. Он писал в течение всех этих тридцати лет и был хорошо вознагражден — не деньгами и славой, разумеется, но другим. Большим белым домом, стоящим на холме в живописной местности, старым слугой, как из книжки с картинками. Старой матерью в стиле Уистлера, романтической смесью радости и горести от могильной плиты.

Но теперь работа завершена, и плата прервалась, кончились фантазии.

Плата прекратилась, и иллюзии, бывшие ее частью, тоже исчезли. Слава и показной блеск слетели с его глаз. Больше он не мог видеть вместо старой разбитой машины гладкий сверкающий автомобиль. Теперь он мог правильно прочесть надпись на могильном камне. И сон о матери в стиле Уистлера исчез из его мозга — но он был так крепко в нем отпечатан, что еще сегодня вечером он ехал к дому, адрес которого был взят из его воображения. Он понял, что видел весь мир покрытым глянцем, как на картинках в книгах.

Возможно ли это? Может ли человек в здравом уме верить иллюзиям в течение тридцати лет? А может, он безумен? Харрингтон хладнокровно обдумал это предложение и нашел его маловероятным: вряд ли безумец мог в течение тридцати лет писать так, как писал он. А то, что он действительно писал, доказывали сегодняшние слова сенатора

Итак, все остальное было иллюзией, больше ничем оно быть не могло. Иллюзией, возникшей при помощи безлицего незнакомца, кем бы он ни был, который заключил-таки с ним соглашение много лет назад.

Хотя, подумал он, значительных усилий для этого не требовалось. Склонность к самообману сильна в человеческой расе. Это ясно видно в детях: для них воображаемое неотличимо от реального. И есть множество взрослых, которые заставляют себя верить в то, что, как они считают, принесет им мир и спокойствие.