Майкл Мэнсон - Конан и грот Дайомы

Остров! Он был виден с высоты птичьего полета, прекрасный, как сон, и многоцветный, точно оперение царственного павлина; он и был сном, Землей Снов, ибо владычица его повелевала сновидениями и фантомами.

Но ей были подвластны и другие силы, более реальные, чем неощутимая ткань миражей; и стигиец жаждал обладать не одним лишь ее телом, но всей чарующей и чародейной ее сутью. О, с каким наслаждением он испил бы из этой чаши! Но пока - пока она была сильным противником. Равным! Почти равным...

Картина прекрасного острова затуманилась; теперь сквозь нее проступили женские черты, видимые смутно, ибо расстояние было велико. Маг облизнул пересохшие губы; это лицо виделось ему в снах, мерещилось в грезах искаженное страстью, с капельками пота, выступившими на висках, с глазами, полными неги... Но сейчас глаза женщины, сверкающие, как две зеленые звезды, смотрели холодно и спокойно; внезапно она с досадой повела рукой, и изображение исчезло. Перед стигийцем темнел лишь гладкий полированный камень.

Он шумно выдохнул и запахнулся в меховой плащ, будто вдруг ощутил промозглую сырость и холод своего заледеневшего чертога. Потом медленно подошел к окну и, открыв его, подставил грудь порывам ураганного ветра. За окном простирался двор, заваленный сугробами; с трех сторон его обрамляли подобные скалам стены, а за ними лежал промерзший на десять локтей океан, над которым клубились сизо-серые тучи. И не верилось, что где-то на юге воды этого моря свободны от льда, что несутся они вдаль словно неукротимые голубые скакуны, что сияет над ними солнце, глаз светлого Митры, что у самого горизонта встречаются они с цветущей землей, с теплым песком и белоснежными утесами, и поют им свою несмолкающую песню.

Долго стоял маг, взирая на северную бурю, а потом с губ его потекли слова - те слова, что произносит всякий отвергнутый женщиной мужчина. И не было в них ни мудрости, ни спокойствия осознающей себя силы, ни трепета любви, ни прощения, ни снисхождения - одни лишь ярость и жажда мести. Он грозил; грозил, что испепелит золотые пески Острова Снов, обратит в прах его деревья и цветы, наполнит горькой тиной его ручьи и озера, сокрушит скалы, растопчет, разрушит красоту - так, что белое станет черным, алое - кровавым, золотое - серым, изумрудное - гнилостно-зеленым.

Она не хочет его видеть? Так пусть узнает, сколь велика мощь отвергнутого! Пусть изведает ее и ужаснется! Пусть страх овладеет ее душой, заползет в ее сердце! Пусть страх сломит ее! От страха до покорности - один шаг...

Вскинув руки, он начал выкрикивать ужасные заклятья. И, повинуясь Власти его и Мощи, с грохотом взломал льды океан, взвыли ветры, подхватили ледяные осколки и понесли их на запад и на юг, к тем далеким пределам, где некогда лежала благословенная земля Атлантиды, канувшая в пучину четыре тысячелетия назад. Последний осколок, оставшийся от этой земли, никогда не знал ярости полярных ветров и обжигающего холода снега; мириады эонов времени он нежился под солнцем, словно прекраснейший цветок из садов Митры. Но посланная с севера буря стремительно надвигалась на теплые моря; мчался неистовый, страшный ураган, и Остров Снов, дремавший в ласковых водах, лежал на его пути.

* * *

Некогда этот осколок древнего материка, уничтоженного Великой Катастрофой, был дик и безлюден. Когда прекратилось борение вод и подземного огня, он остался над морской поверхностью, и боги, пощадившие сей клочок суши, позабыли о нем; ни злобный Сет, ни благостный Митра, ни мрачный Нергал, ни Мардук, Ариман, Ормазд, Асура, Исида не претендовали на эту печальную землю, сожженную пламенем, сокрушенную ветрами. Она не привлекла бы даже Бела, хитроумного бога воров, ибо, при всем его искусстве, красть тут было совершенно нечего - разве что оплавленные камни или раковины со сгнившим содержимым. Так и торчал бесплодный островок посреди Западного океана, никому не нужный и всеми позабытый.

Но пришла Владычица Снов, и все переменилось. Грубый серый песок из перемолотой волнами гальки превратился в тончайшую золотую пыль, уже не коловшую, а нежившую босые ступни; прибрежные скалы, серые и унылые, заиграли оттенками коричневого и красного, желтого и карминного, украсились гротами и пещерами, а формой своей вдруг стали напоминать то донжон аквилонского замка, то стройный туранский минарет, то купол вендийского или кхитайского храма, то шпили и причудливые кровли дворцов Офира. Между скал и камней зажурчали ручьи и речки, зазвенели водопадами, потекли, заструились: одни - в прогретые солнцем озера, другие - в океан; по берегам их встал лес из деревьев тысячи пород, на просторных полянах распустились цветы, древесные стволы оплели лианы с огромными палевыми и лиловыми бутонами, у корней же лесных исполинов выросли травы и папоротники с ажурными листьями, бархатно-зеленые мхи, кустарник и бамбук. Появились тут и фруктовые рощи: развесистые яблони, сливы и вишни, цветущие круглый год, угловатые фиговые деревья и многие другие, чьи ветви гнулись под грузом золотистых апельсинов и абрикосов, румяных персиков, ароматных груш. На склонах холмов вырос виноград, в низинах - орешник и ягодные кусты, за песчаными пляжами поднялись пальмы, а чуть дальше от берега - маслины и оливковые деревья, благородный лавр, душистая магнолия и зеленые свечи кипарисов. Все, все переменилось на острове, и лишь коралловые рифы по-прежнему торчали из воды у его берегов, не то охраняя их, не то украшая; они были твердыми, несокрушимыми и прекрасными - белые, в кружеве белой пены набегающих волн.